borkhers | По просьбе Марии Мартысевич - эссе Андрея Адамовича.

Андрей Адамович

Лилия

Вчера, уже уйдя с площади, мы сидели у приятеля. Он подарил мне картинку, которую ночью, в одном из спальных районов, купил у девушки, похожей на аутистку. Она просила за свою любительскую акварель сто рублей, но он дал ей тысячу .

На рисунке, на красном фоне - желтые лилии, энергично обведенные синей шариковой ручкой. На обороте - стихотворение о них, такое же энергичное, как и рисунок, но одновременно и столь же наивное - художник словно не знал, что такое слова и как они должны складываться в текст. Его строчки пытаются вырваться за пределы листка, но не понимают, что это физически невозможно. Благодаря этой первобытной энергии, побежденной границами листа, у рисунка сверхнатуральная мощь воздействия.

То, что происходило вчера, - это самодеятельные лилии. Толпы, толпы, толпы людей, столько я никогда не видел в одном месте сразу, вышли, чтобы высказаться, но не учли, что у этого белого листка Минска есть границы, проведенные диктатурой единожды, но уверенно и навсегда. Все, что происходило вчера, - это просто очередная попытка нарисовать лилии, наплевав на правила использования красок и принципы композиции. Мы, как та девушка-аутистка, хотели победить одной силой духа, но художественные критики увидели в этом лишь нарушение законов композиции и здравого смысла.

Я хочу написать о том, что видел вчера. Кто я такой, чтобы делать это? Никто. Я настоящий отморозок, как сказал про меня АГЛ . Я не сделал карьеры, я не зарабатываю больших денег. Я босяк, но давно уже не мальчик. Вчера жена назвала меня неудачником. Это правда. Мне нечего терять. Но вчера на площади я видел профессионалов, которых уважаю. Я знаю, что они достигли всего, чего может достичь человек в своей профессии. У них с деньгами все в порядке, они просто хотят высказаться.

Да и то довольное большинство, которое спало в это время в своих Малиновках и Зеленых Лугах , - такое же босоногое, как и я. В лучшем случае у них есть подержанные авто и квартиры в новостройках, цены на которые упадут ниже некуда при первом же перекрытии газового вентиля. Ведь без людей весь этот ячеистый бетон и эти механические коробки не стоят ни гроша. А людей - сдует экономическим ветром в Европу или Россию меньше, чем за неделю. Они будут торговать в Польше, строить многоэтажки в Москве, они будут ночевать в вагончиках - короче, лихие девяностые ближе, чем кажется.

Вчера я шел на площадь мимо окон ресторана. Большие окна, в которых полно молодой буржуазии. Хорошо одетые мужчины кормили своих женщин баблом из тарелок. Мужчины смотрели на своих женщин, но иногда мы встречались взглядами. И я, и они - мы все понимали. Я понимал, почему я иду на площадь, а они - почему они сидят в дорогих прикидах над тарелками, полными бабла. Все, что угодно читалось в их глазах: ощущение превосходства, снобизм, который можно позволить себе, накачивая спутницу французским шампанским, но в них не было одного - страха.

А после, когда закончились окна с посетителями, начались окна, полные белых халатов поварих. Невесты неудачников моего пошиба колдовали над едой, превращая ее в бабло, они встречались взглядами с мной, и в их глазах был страх. Они боялись, боялись за свои цепи.

Тогда я сказал своему другу:
- После победы напомни мне, что я собирался уничтожить эти галеры.

Шагов через пятьсот мы влились в толпу и стали частью большой Лилии, что не помещалась на лист. Тут было много тех, кого я знаю лично. Молодые специалисты, люди творческих профессий, просто какие-то фрики без определенных занятий - мои друзья. Но были тут и крепкие молодые мужики. Потом в интернете, я видел, их называли кровавыми провокаторами.

Все может быть, но там я надеялся, что это рабочие, которым больше не страшно за свои цепи. Рабочие с Серебрянки , которых мы так давно ждали. Ждали столько, сколько я помню, как лилии рисуют на улицах.

Там, на площади, я сделался частью этого огромного, непонятного мне рисунка. Одним мазком, который художник хотел превратить в стебель или лепесток, но забыл про этот мазок, который так и не был дотянут да общей картины. Картины, которая только и складывалась из таких вот недоведенных мазков.

Рядом со мной были мои друзья. И люди, которых я никогда до этого не видел. Мы выкрикивали какие-то странные слова, которым давно никто не верит. Памятные, но затертые слова, их смысл казался далекой обетованной землей, в которую никто из нас не придет. Поскольку Моисей, спускаясь с Синая, свернул себе шею.

Художник, который начал рисовать лилию, уже забыл о нас. Обо мне, о старом поэте рядом со мной, о дизайнерах и программистах, о менеджерах и мелких предпринимателях - обо всех, кто стоял плечом к спине и спиной к неожиданной лакуне в рисунке. Лакуне, оставленной по рассеянности.

После тягучих минут ожидания, пока кто-то что-то говорил в микрофон, хотя слов все равно не было слышно, мы все двинули на проспект. Менты, охранявшие путь, казались одним целым с нами. Они не казались ни агрессивными, ни напуганными, словно они были самоорганизованой частью лилии, эритроцитами в ее жилах - тем, кем и должны были быть.

На проспекте стало понятно, как нас на самом деле много. Кто-то поджег файеры. Но это количество людей-мазков, которые закрасили улицу от метро «Октябрьская» до Центрального книжного магазина, ничего не меняло в глазах главного критика. Ведь ни один критик в своих статьях не руководствуется таким критерием, как количество отдельных мазков на рисунке. Надеяться на это было бы смешно.

Уже на другой площади, которую мы заняли, кажется, без боя, кто-то звонил в чернобыльский колокол Красного костёла. Я не знаю, умел ли тот человек звонить, разбил ли он колокол. Вырвут ли этому колоколу язык. Но я знаю, что кто-то должен схватить веревку и начать говорить над головами людей. Ведь все собрались только с одной целью - говорить, чего бы это ни стоило. Тяжело говорить, когда тебя не слушают, невозможно говорить с вырванным языком - но пока большой критик не склонился над листком, пока ты не попросил у него сто рублей за свою лилию, ты волен рисовать все, что вздумается, что подсказывает тебе совесть художника.

Кто-то забрался на памятник Ленину и произносил правильные слова, которые, усиленные аппаратурой, разлетались над головами собравшихся. Он просил звонить друзьям и звать их на площадь. Словно не знал, что все, кому это было важно, и так были там.

А потом, потом мазки закончились, и настало время по-настоящему выяснить, смогут ли они превратиться в рисунок, настало время решений. Каждый решал, уйти или остаться. Было только два варианта: громить Дом Правительства или идти спать. Я не был готов ломать двери и драться с молодыми парнями, что стояли у края листка.

Тех, кто ломал двери, называют провокаторами, но я не знаю, чего хотели те, кто звал на площадь громче всех остальных. Мирных переговоров? Но разве может девушка-аутистка продать свой рисунок на Сотбис? По крайней мере, пока она жива.

Я ушел. Мы сидели с моим другом в его офисе, мы еще слышали, как реют над площадью призывы к властям. Слова, что давно стерлись о ее твердый гранит. Мы пили горячий чай и кофе. Мы рассматривали нарисованную девушкой лилию. Мы еще ничего не знали ни про сломанные двери, ни про бойню на площади. Бойню без номера. Очередную.

Я сел в маршрутку и вместе с уставшими после тяжелого дня людьми, ехавшими в спальный район, добрался домой. Мне звонили те, кто волновался за меня. Напрасно. Я не был готов к тому, чтобы пойти на штурм. Пока я готов разве что разглядывать лилии.

Человек умирает в одиночестве и голым. Художественные критики вынесли приговор любительской работе девушки-аутистки: «Композиция не верна на 76 процентов». Пусть они помнят, что человек умирает голым и в одиночестве. Пусть они помнят, что пожалели сто рублей для той, которая просто ждала для своей лилии сдержанных похвал.

Пусть они помнят, что настоящего художника не остановить ни отсутствием красок, ни отсутствием бумаги. Художник начнет рисовать кровью. Для него на самом деле существует только лилия - и ничего больше.

Перевод с белорусского Игоря Белова