Из архива
***
Память, проснувшись, выворачивает прошлое наизнанку,
осматривает подкладку, прощупывает швы,
подглядывает сквозь занавеску,
подслушивает перебранку
из прошлого века – бодаются две тупых головы.
Нервный стрекот мотора – кто-то заводит трехтонку,
пронзительный посвист ласточек, залетающих под карниз,
новости в местной газете выстраиваются в колонку,
женщина в крепдешине напевает: «Вернись!
Вернись, я всё прощу — страдания и измены!»
Стулья в чехлах. Рояль знал лучшие времена.
Год за годом мелькает. Снижают цены.
Летают, черт знает куда: орбита, потом - Луна.
На открытках цветные лица мастеров экрана и сцены.
Выпьем еще вина, чтоб спала с глаз пелена.
Приносят еще бутылку и пелена спадает,
Но дышать труднее, и сердце, сбиваясь, частит,
И женщина в крепдешине у рояля поет и страдает.
Но к ней никто не вернется. И она никого не простит.
(июль 2007)
Память, проснувшись, выворачивает прошлое наизнанку,
осматривает подкладку, прощупывает швы,
подглядывает сквозь занавеску,
подслушивает перебранку
из прошлого века – бодаются две тупых головы.
Нервный стрекот мотора – кто-то заводит трехтонку,
пронзительный посвист ласточек, залетающих под карниз,
новости в местной газете выстраиваются в колонку,
женщина в крепдешине напевает: «Вернись!
Вернись, я всё прощу — страдания и измены!»
Стулья в чехлах. Рояль знал лучшие времена.
Год за годом мелькает. Снижают цены.
Летают, черт знает куда: орбита, потом - Луна.
На открытках цветные лица мастеров экрана и сцены.
Выпьем еще вина, чтоб спала с глаз пелена.
Приносят еще бутылку и пелена спадает,
Но дышать труднее, и сердце, сбиваясь, частит,
И женщина в крепдешине у рояля поет и страдает.
Но к ней никто не вернется. И она никого не простит.
(июль 2007)