borkhers | Oct. 31st, 2006

Oct. 31st, 2006

Одесса, июнь 1949 — февраль 1992
1
Молодая женщина в шелковом платье
тянет юношу, одетого
в чесучовый костюм,
вверх по ступенькам крыльца
к резной двери,
выкрашенной масляной краской
в отвратительный красно-карминный тон.
Это догадка, реконструкция цвета.
Передо мной черно-белый снимок,
верней, серовато-желтый,
с зубчатыми краями,
как у почтовой марки.

Парень противится. О причине
догадаться легко:
около двери табличка,
вероятно, синяя, —
герб и четыре буквы «ЗАГС»
(белые? золотые?).

Лица повернуты к объективу,
что придает движению
известную нарочитость.

Оба смеются.

2
Стала, Тала, Светлана, —
в разное время имя Сталина
произносилось по-разному.

Вот подробности быта.

Двадцать квадратных метров
в коммунальной квартире. Лепнина.
Высокие потолки.
Люстра от прежних владельцев.
Новый фанерный шкаф.
Кресло красного дерева.
Два табурета: сиденья —
филенки от старой двери.
Белую краску клали
щедро и неравномерно.

Вдоль стены две кровати
с блестящими кубиками и шарами,
украшавшими спинки.
Безумная мать лежит,
как всегда — отвернувшись к стене,
читает газету, бормочет,
а если кричит, то, значит,
скоро в больницу.
Темный молдавский ковер.
На столике две фотографии
в старых латунных рамках:
брат, погибший на фронте,
отец, пропавший бесследно
в тридцать восьмом году.

Здесь намечалось создание новой семьи.
Жених был, впрочем, женат.
Жена и квартира в Херсоне
покинуты безвозвратно.

Так считала Сталина.
Он (до поры) соглашался.

Одесса в себе заключала
несколько новых возможностей.
Мукомольный институт был первой,
Тала — третьей или четвертой.

3
Теперь Сталина скончалась,
и первый, единственный муж
(свидетельство о браке
она получила чуть раньше,
чем пенсионную книжку),
отставник, перенесший инсульт,
передал мне фотоальбом,
пачку писем, тетрадь.

Теперь я многое знаю.

Вот вкратце этот роман
конца сороковых.

Стилистика примитивна,
грамматика небезупречна,
умолчания полупрозрачны.

Их свели совестливые люди.
Потом, когда все распалось,
они отправили Тале
пять извинительных писем.
В них содержались проклятья
в адрес Гарика, Риммы, также
были слова сожаления:
«Мы не думали, ты понимаешь,
что он вернется в Херсон,
к этой мерзавке, после всего,
что она сделала с ним,
вернется, оставив тебя
в таком положении.
Конечно, мы виноваты,
но мы считали, что он...»

Между строк читается вот что:
беременность, выкидыш, —
это во времена,
когда о легальных абортах
и речи быть не могло.
Возможно, дядя-доцент
помог найти гинеколога.
Ненависть, слезы,
обостренье психоза у мамы,
по счастью — последнее.

В дальнейшем мама была
нормальна. Почти нормальна.

4
«Повернись!» — «Ты хочешь?» —
«Я сказал — повернись. Поцелуй». —
«Не могу». — «Но иначе
ничего не получится». — «Я не могу». —
«Ничего не получится». — «Римма делала это?» —
«Да, конечно». — «Но я не могу!..»

«Я беременна». — «Это твоя забота.
Ты знала, что я женат». — «Что мне делать?» —
«Посоветуйся с дядей». — «Но ты обещал...» —
«Успокойся, ты знала...»

Мне чудится, или наяву
слышу шепот, рыданья и крики,
читая дневник, который женщина
из пропащей, полубезумной,
вырождающейся семьи
записала в старой тетрадке
в косую линейку
(Бог знает как
сохранившейся от отца,
со смертельно опасным
изречением Троцкого
на светло-зеленой обложке:
«Грызите гранит науки
молодыми зубами!»).

Труднее вообразить,
что ощущал ее муж,
отставник с красным лицом,
отставник, перенесший инсульт,
читая эту тетрадь
после ее похорон.

Говорили, что он побивал жену
в последние годы жизни,
несмотря на ее болезнь.

После смерти она нанесла
ответный удар.

5
Вот он сидит за столом,
наполняя из полулитровки
простой граненый стакан
в серебряном подстаканнике,
нелепом в данном контексте.

Так же нелепы мои слова
о том, что с высоким давлением
(двести двадцать на сто)
пить самогон рискованно.

Предупреждение заменяет тост.
Мы опрокидываем в себя
мутное, скверное пойло.

Он горячится: «Ты думаешь,
Украина — это надолго?
Вот увидишь: наши вернутся,
мы вынесем на штыках
это отребье!»

А я направляю взгляд
мимо его лица,
туда, где на прикроватном столике,
среди уже бесполезных
пузырьков и коробочек
лежит фотоальбом:
надпись «Одесса» на синем фоне,
тисненая белая чайка
с вызолоченным клювом,
касающаяся буквы крылом;
и чуть правее, на подоконнике —
стопка бумаг и писем,
за которыми я пришел в этот дом.