verses

***

Голоса отзываются гулким эхом,
блатными песнями под гитару, смехом
в пустых кварталах, пока до зари
развозят по лавкам хлебным ночные фургоны
горячие булки, пока ментам на погоны
льют рыжий свет редкие фонари.

Подняв воротник пальто, угрюмый прохожий
смотрит в асфальт, ежится, чувствуя кожей
угрозу из каждого парадняка. Ему
добираться не менее получаса. Тошно.
Где был вечером – прохожий помнит неточно.
Нехорошо человеку быть одному.

Нехорошо – ни дома, под потолками
высотою в четыре метра, ни над облаками,
тем более, ночью, когда пешком
тишком пробираешься мимо тяжелых
кариатид, атлантов, платанов голых
под мелким осенним дождем-снежком.

Нехорошо. Но Наташка ему не открыла.
Она говорила: чтоб мне твоего не увидеть рыла.
А его под подписку выпустили до суда.
Потом стемнело. Улицы опустели.
Потом за ним погнались и в спину свистели.

Он очнется утром в больничной серой постели,
и никогда не поймет, как он попал сюда.

verses

***

Голоса отзываются гулким эхом,
блатными песнями под гитару, смехом
в пустых кварталах, пока до зари
развозят по лавкам хлебным ночные фургоны
горячие булки, пока ментам на погоны
льют рыжий свет редкие фонари.

Подняв воротник пальто, угрюмый прохожий
смотрит в асфальт, ежится, чувствуя кожей
угрозу из каждого парадняка. Ему
добираться не менее получаса. Тошно.
Где был вечером – прохожий помнит неточно.
Нехорошо человеку быть одному.

Нехорошо – ни дома, под потолками
высотою в четыре метра, ни над облаками,
тем более, ночью, когда пешком
тишком пробираешься мимо тяжелых
кариатид, атлантов, платанов голых
под мелким осенним дождем-снежком.

Нехорошо. Но Наташка ему не открыла.
Она говорила: чтоб мне твоего не увидеть рыла.
А его под подписку выпустили до суда.
Потом стемнело. Улицы опустели.
Потом за ним погнались и в спину свистели.

Он очнется утром в больничной серой постели,
и никогда не поймет, как он попал сюда.