borkhers | Oct. 5th, 2006

Oct. 5th, 2006

34-58-00 (Евгений Колманович)

Вязкая алая слава растекалась по мостовой.
Мальчик резвый, кудрявый в кожанке и очках
шел во главе отряда с запрокинутой головой.
Когда он обернулся старцем, я числился в новичках:

накрахмаленный белый халат, болгарским крестом
вышиты инициалы. Молоточек и стетоскоп.
Клинический номер один областной сумасшедший дом.
Старец жил при больнице вдвоем со своей тоской.
Он все еще консультировал и поднимал с трудом
аппарат для электрошока — одной рукой.

Мы знали: в двадцатом году он работал в тюрьме.
Фельдшером. Он лечил предназначенных на расстрел.
Все были чокнуты, двинуты, все — не в своем уме.
Убивали и умирали. А он на это смотрел.
Их раздевали донага. Тела белели во тьме.
Он констатировал смерть. Контролировал вывоз тел.

Дважды в месяц я отправлялся в ночной обход.
Шел вдоль стены. За мною больничный пес
тащился, тихо поскуливая. Глухонемой небосвод
пялился крупными звездами. У старца под окнами рос
чахлый кустик жасмина. Я стучался (условный код).
Он открывал: «Входи. Выкладывай, что принес».

Хлеб, колбаса и шкалик. Садились туда, где светлей —
к письменному столу. Ему перехватывал грудь
мучительный кашель. Он говорил: «Налей.
Мне сейчас полегчает. Вот, закуси чем-нибудь.
Они бы тебя не жалели. И ты о них не жалей.
Они бы тебя не вспомнили. И ты обо всем забудь».

Неделю спустя он лежал в гробу, подтянув губу
к заостренному носу, как будто хотел сказать:
«Больничная сволочь. Придурки. Я вас гребу.
Буржуи. Чекисты. Педики. Вашу мать.

Я вас трижды видал там, где лежу сейчас.
Высоковольтным разрядом выбью из головы
беспросветную, гиблую дурь любому из вас.
Живите! Я прожил дольше, чем проживете вы».

82-14-72 (спросить Додика)

«Если б мне отрезало ноги, я бы уехал в США».
Странная логика. Додик повторял это тысячу раз.
Папиросы в кармане, в спичечном коробке анаша.
Синие джинсы «Вранглер». По тем временам — класс.

Его доконал диабет. Ампутация стоп.
С эмиграцией торопились, но очередь не дошла.
Был компьютерный номер, но сердце сказало «стоп».
Скорая опоздала. Опоздала — и все дела.

Десять лет спустя из Чикаго приехал брат.
Он хотел разыскать могилу. Задача была — пустяк.
Известно название кладбища, участок и даже ряд.
Но в Одессе он встретил девушку. И все — наперекосяк.

Две недели они гудели. Принимали до литра на грудь.
Превратили квартиру в бедлам. Там не осталось мест,
не запятнанных спермой. Брат пустился в обратный путь,
она через год в Варшаве получила визу невест.

О покойном. Однажды на пьянке под Новый год
он буквально взбесился. Вскочил и начал пинать
ногами кого попало. Его скрутили. Народ
кое-как успокоился. А я пытаюсь понять,

как рыхлый еврейский парень каблуками модных сапог
смог в новогодний вечер, напившись в дым,
вставить под ребра каждому, кто не лишится ног,
не будет хвататься за сердце, не умрет молодым.

249-11-22 (Осик, Леонид Аркадьевич)

Ему было меньше двенадцати лет, когда
пионерию наградили — какой-то там юбилей —
орденом Ленина. Началась чехарда.
Линейки. Поездка в Москву. Очередь в Мавзолей.

Осик ждал, когда всем пионерам раздадут ордена.
Не дождавшись, рыдал в углу неделю подряд.
Его не волновали коммунизм, страна, целина,
все, что он читал — каталог советских наград.

Через год он знал, что орден Ленина — «дед»
стоит рублей пятьсот. Драгметаллы, эмаль.
«Звездочка» в той же цене. Список подвигов и побед
измерялся бумажками. Было немного жаль.

Нет, не денег — иллюзий. Покупка, обмен, обман.
Он терся среди барыг. И втерся в круг через год.
Ему не мешали ни возраст, ни полупустой карман.
И если он делал ход, то это был верный ход.

В семидесятые годы, ощущая сродство
тоталитарных режимов, он собирал подряд
«советы», «китай» и «наци». В собранье его
было до пятисот разнообразных наград.

В миру он был врач-кардиолог. В кабинете стоял манекен
в кителе, сшитом из враждующих половин:
слева — звезды, справа — кресты. Вдоль белых стен
красовались стенды. Здесь он отдыхал один.

Я там появился однажды по просьбе его отца
через год после того, как сына хватил удар.
Остаточные явления. Выраженье его лица
меня поразило. Казалось, он был безнадежно стар.

Отец смотрелся моложе. Он стоял в стороне,
следя за ходом осмотра. Зная все наперед.
Три еврея. И ценный военный плакат на стене:
«Радуйся, фюрер! С тобой немецкий народ!»

***

Постоянные героини
киножурнала «Новости дня»
прядильщицы и ткачихи.
Многостаночницы. Это слово
вызывало ухмылку, поскольку
слово «станок» обозначало кровать.
в определенном контексте.

Шутили, что секса не было.
Но были кровати в общагах,
обычно, четыре кровати
на комнату, четыре станка,
и четыре детали для обработки
среднего возраста, женского пола.

Была селедка, разрезанная на газете,
«Правда», «Известия», «Труд»,
луковица, картофелина, надежда
на лучшее будущее, а пока
бутылка с зеленой этикеткой,
граненые стаканы, которых
никогда не хватало на всех.

Потом начиналась любовь.
Остальные лежали, отвернувшись к стене,
или выходили на общую кухню.
Галка спрашивала: «Что, Машка опять?»
Олька махала рукой, прикуривая
от газовой горелки, ухитрившись
вклиниться под дно кастрюли
с каким-то варевом.

Но это за кадром и за отделом кадров.

На экране метались женщины, тянулись нити,
вращались детали, взгляд героини труда
перескакивал с одного на другое.
Нить обрывалась. И тотчас ловкие пальцы
завязывали узелок, обеспечивая
непрерывность процесса.

Иногда обрывалась пленка. Тогда
экран запустевал. В зале кричали «Сапожник!»
Хотя при чем тут сапожник? Жизнь, пленка и нити -
все обрывается. Это знают Арахна,
Парки, принцесса с веретеном, над которой
тяготеет проклятье. А на пустом экране
мелькают тени – кто-то пытается
показать, как лает собачка, или кролик
чмокает и шевелит ушами. На две минуты
киносеанс превратился в театр теней,
но не в том бесконечном смысле,
в котором сейчас все это театр теней.

Пленку склеят. Течение времени возобновится.
Петька с бутылкой в авоське ждет окончания смены.