Поздравления

Павлу Гольдину, которого, надеюсь, увмжу сегодня. Он же -duskhunter, если кто не знает. Это - по случаю ДР.

Поздравления

Павлу Гольдину, которого, надеюсь, увмжу сегодня. Он же -duskhunter, если кто не знает. Это - по случаю ДР.

Из "Семейного архива"

Кременец, июль 1914 — Вильна, август 1939
1
Он начинал с изготовленья листовок,
не вникая в их содержанье. Его привлекала
типографская технология. За какой-то месяц
он, лицеист, мальчишка, овладел сложной работой
наборщика и печатника. Результат понятен.

В богатый еврейский дом приходят жандармы.
Отец в отъезде. Мать величаво
поднимается с кресла-качалки
и встречает гостей. Ей разъясняют,
что Моисей, ее драгоценнейший сын,
связался с подонками. Следует обыск.

Не щадят даже спальню хозяйки дома —
до прикроватной тумбочки. Здесь белизна
ночной фаянсовой вазы отмечает границу
служебного долга. Жандармы уходят,
вежливо извинившись. Рука — к козырьку.
За сыном нужно присматривать,
казалось бы, умный парень...

Медленно переставляя отечные ноги,
мать направляется в спальню; ночная ваза
убирается в сторону. Пачка бумаги
спрятана в тумбочке. Текст потрясающе скучен.
Речь идет о тесном союзе русских, польских
и еврейских рабочих во имя чего-то.

Листовки сжигаются в белой кафельной печке,
украшенной изразцами. Отец, вернувшись,
принимает крутые меры: сын ссылается в Вильну
к дяде-издателю. Как говаривал
ребе Шрага Мендлович,
каждый грех содержит зачаток успешной карьеры.

2
Моисей унаследовал дело дяди. Его доходы
были весьма велики. Из его типографий
выходили репринты творений великих гаонов,
вавилонский талмуд, комментарии к Торе.

Для самого Моисея закон Моисеев
оставался закрытой книгой, которую он
тиражировал не читая. Он любил повторять:
я никогда не читаю то, что я издаю.

Здесь неточность. Солидные фолианты
были лишь частью дела. Вольная литература
(вплоть до фривольной) печаталась тут же.
Названье издательства, правда, писалось иное.
Владельцем числился некто, даже не принятый в долю:
ему доставались подачки. Продукцию этого рода
Моисей иногда перелистывал. Его привлекали
описания сцен любви, чем откровеннее
и нелепей детали — тем лучше.

Моисей был сильным мужчиной без предрассудков.

Вот раздевается Шуламит, красавица, каких мало,
она говорит: «Отвернись, негодник!»
Он делает вид, что не смотрит,
вернее, что смотрит в окно, на островерхие крыши,
но ухитряется видеть одновременно
прекрасный город, закат и веселое тело
с игрою складок, ложбинок и светотени.

Это он называл расщеплением взгляда,
симптомом шизофрении. В такие минуты
он думал скорей о мольберте, чем о постели.

Но мольберт валялся на чердаке,
а кровать находилась рядом.

То, что он называл работой
кривошипно-шатунного механизма,
было отлажено четко. Но результата
не было: оба брака его остались бездетны,
многочисленные девицы часто просили денег
на наряды и развлеченья, но никогда — на аборты.

3
Он так любил поступательные движенья
(вперед и назад) с небольшой амплитудой,
что не заметил, как жизнь, накреняясь,
начала перемещенья такого размаха,
что подстроиться невозможно. Это было похоже
на работу старых часов, где десяток колес,
сцепленных медью зубцов, начинают вращаться
с разной скоростью, в направленьи различном.
Гиря медленно опускается вниз. Зрелище это
непонятно тому, кто не видит стрелок.

Вторженье Советов показалось ему удачей:
он почему-то считал большевизм еврейским режимом,
который вправит мозги антисемитам-полякам.

Потом начались аресты. Ему удалось откупиться.
Шуламит стала серьезной и часто кусала губы.
Запекшиеся корочки были видны под помадой.
Похоже, Шула уже все понимала.
Поздней, накануне прихода немцев,
Моисей впал в неистовство. В его квартире
появлялись все кто попало, когда угодно.
Пили ночами, хохотали, бранились,
строили безнадежные планы отъезда.

4
Однажды Моисей во время ночной попойки
подошел к Шуламит и сказал: «Шула, разденься!»
«Как? При всех?» Ответом была оплеуха.
Шула, заплакав, стала снимать одежду.

Смысл этой затеи стал ясен минутой позже.
Моисей достал из буфета два округлых бокала,
купленных им недавно. В потолок ударила пробка,
в бокалах, шипя, оседала хрупкая пена.

Задачей Шулы было склониться так, чтобы груди
вошли сосцами в бокалы. Затем, посмеявшись,
бокалы пустили по кругу. Мужчины пили
здоровье прекрасной дамы. Шула сидела в кресле,
покусывая губу. За четыре года с Моисеем
она натерпелась всякого. Но это было сверх меры.

Не знаю, зачем она сообщила о происшедшем
незнакомке-золовке, одесский адрес которой
переписала с конверта. По крайней мере,
это письмо оказалось последней вестью о жизни
двух отчаявшихся людей. Колесо завертелось быстрее.
На поверхности времени образовалась воронка,
как в чугунной ванне, из которой выпускают мыльную воду.
.............................................................................................
Двое идут по шумной улице Вильны.
Он гораздо старше, но держится превосходно.
Оба в длинных плащах-макинтош по тогдашней моде,
на нем — берет, а на ней — круглая шляпка с вуалью.
.............................................................................................
Все исчезло еще безвозвратнее, чем обычно.

Из "Семейного архива"

Кременец, июль 1914 — Вильна, август 1939
1
Он начинал с изготовленья листовок,
не вникая в их содержанье. Его привлекала
типографская технология. За какой-то месяц
он, лицеист, мальчишка, овладел сложной работой
наборщика и печатника. Результат понятен.

В богатый еврейский дом приходят жандармы.
Отец в отъезде. Мать величаво
поднимается с кресла-качалки
и встречает гостей. Ей разъясняют,
что Моисей, ее драгоценнейший сын,
связался с подонками. Следует обыск.

Не щадят даже спальню хозяйки дома —
до прикроватной тумбочки. Здесь белизна
ночной фаянсовой вазы отмечает границу
служебного долга. Жандармы уходят,
вежливо извинившись. Рука — к козырьку.
За сыном нужно присматривать,
казалось бы, умный парень...

Медленно переставляя отечные ноги,
мать направляется в спальню; ночная ваза
убирается в сторону. Пачка бумаги
спрятана в тумбочке. Текст потрясающе скучен.
Речь идет о тесном союзе русских, польских
и еврейских рабочих во имя чего-то.

Листовки сжигаются в белой кафельной печке,
украшенной изразцами. Отец, вернувшись,
принимает крутые меры: сын ссылается в Вильну
к дяде-издателю. Как говаривал
ребе Шрага Мендлович,
каждый грех содержит зачаток успешной карьеры.

2
Моисей унаследовал дело дяди. Его доходы
были весьма велики. Из его типографий
выходили репринты творений великих гаонов,
вавилонский талмуд, комментарии к Торе.

Для самого Моисея закон Моисеев
оставался закрытой книгой, которую он
тиражировал не читая. Он любил повторять:
я никогда не читаю то, что я издаю.

Здесь неточность. Солидные фолианты
были лишь частью дела. Вольная литература
(вплоть до фривольной) печаталась тут же.
Названье издательства, правда, писалось иное.
Владельцем числился некто, даже не принятый в долю:
ему доставались подачки. Продукцию этого рода
Моисей иногда перелистывал. Его привлекали
описания сцен любви, чем откровеннее
и нелепей детали — тем лучше.

Моисей был сильным мужчиной без предрассудков.

Вот раздевается Шуламит, красавица, каких мало,
она говорит: «Отвернись, негодник!»
Он делает вид, что не смотрит,
вернее, что смотрит в окно, на островерхие крыши,
но ухитряется видеть одновременно
прекрасный город, закат и веселое тело
с игрою складок, ложбинок и светотени.

Это он называл расщеплением взгляда,
симптомом шизофрении. В такие минуты
он думал скорей о мольберте, чем о постели.

Но мольберт валялся на чердаке,
а кровать находилась рядом.

То, что он называл работой
кривошипно-шатунного механизма,
было отлажено четко. Но результата
не было: оба брака его остались бездетны,
многочисленные девицы часто просили денег
на наряды и развлеченья, но никогда — на аборты.

3
Он так любил поступательные движенья
(вперед и назад) с небольшой амплитудой,
что не заметил, как жизнь, накреняясь,
начала перемещенья такого размаха,
что подстроиться невозможно. Это было похоже
на работу старых часов, где десяток колес,
сцепленных медью зубцов, начинают вращаться
с разной скоростью, в направленьи различном.
Гиря медленно опускается вниз. Зрелище это
непонятно тому, кто не видит стрелок.

Вторженье Советов показалось ему удачей:
он почему-то считал большевизм еврейским режимом,
который вправит мозги антисемитам-полякам.

Потом начались аресты. Ему удалось откупиться.
Шуламит стала серьезной и часто кусала губы.
Запекшиеся корочки были видны под помадой.
Похоже, Шула уже все понимала.
Поздней, накануне прихода немцев,
Моисей впал в неистовство. В его квартире
появлялись все кто попало, когда угодно.
Пили ночами, хохотали, бранились,
строили безнадежные планы отъезда.

4
Однажды Моисей во время ночной попойки
подошел к Шуламит и сказал: «Шула, разденься!»
«Как? При всех?» Ответом была оплеуха.
Шула, заплакав, стала снимать одежду.

Смысл этой затеи стал ясен минутой позже.
Моисей достал из буфета два округлых бокала,
купленных им недавно. В потолок ударила пробка,
в бокалах, шипя, оседала хрупкая пена.

Задачей Шулы было склониться так, чтобы груди
вошли сосцами в бокалы. Затем, посмеявшись,
бокалы пустили по кругу. Мужчины пили
здоровье прекрасной дамы. Шула сидела в кресле,
покусывая губу. За четыре года с Моисеем
она натерпелась всякого. Но это было сверх меры.

Не знаю, зачем она сообщила о происшедшем
незнакомке-золовке, одесский адрес которой
переписала с конверта. По крайней мере,
это письмо оказалось последней вестью о жизни
двух отчаявшихся людей. Колесо завертелось быстрее.
На поверхности времени образовалась воронка,
как в чугунной ванне, из которой выпускают мыльную воду.
.............................................................................................
Двое идут по шумной улице Вильны.
Он гораздо старше, но держится превосходно.
Оба в длинных плащах-макинтош по тогдашней моде,
на нем — берет, а на ней — круглая шляпка с вуалью.
.............................................................................................
Все исчезло еще безвозвратнее, чем обычно.