verses

***
В каждой лавке - фигурки Марии, Младенца, царей,
пастухов и пасомых -- овец и коров.
Ожидание Рождества, распродажа, уценка ангелов и зверей,
елок, радужных шариков. Под надежный покров

облаков уложен город, праздничные лотки
заполняют площадь, помогая забыть о том,
что тьма подступает к сердцу, что дни совсем коротки,
страшно подумать, что будет потом.

По темно-зеленой поверхности скользит, замедляя ход,
пряничная гондола, на корме -- расписной
гондольер с веслом. Поет. Уходящий год
ему подпевая, кашляет, повернувшись спиной

к бытию, прибавляющему обороты, невмоготу
ждать три недели! Хочется, чтобы скорей.
И в ожидании, заполняя вселенскую пустоту,
мы расставляем фигурки Марии, царей, зверей.
Пластикового Иисуса укладываем в колыбель,
под елочкой, танненбаум, оставь нам долги за то,
что мы оставляем, колядки, кэролс, ноэль.
Устами Младенца глаголет Истина. Не слышит почти никто.

***

Субботний вечер. Город почти пустых
ресторанов, церквей, площадей, включая святого Марка, затих,
свернулся, спрятался в раковину. Час проплутавший зря,
на углу заблудившийся разглядывает карту у фонаря.

Лучшее место в это время – у алтаря.

Симеон Маленький (Пикколо) – последний оплот
латыни в зимней Венеции. Обтянутый кожею переплет
старинной книги. Две женщины – вот вам божий народ,
житейское море переходящий вброд.

Служат тихую мессу. Священная пантомима. Спина
предстоятеля, двое служек. Затворена
дверь Спасения. Все, включая карликовый орган
молчат – а о чем говорить? Христос-пеликан,
расклевавший собственную грудь, кормит кровью птенцов
молча. В конце концов
Тот, кто Слово сам по себе, имеет право молчать,
пока седьмая печать
не сломана. Купол без церкви. Так затейник-Наполеон
назвал Симеона Пикколо. Сегодня он
был бы прав во всех отношениях, тут
дело не в архитектуре. В небесах в расчет не берут
форму сооружений, не имеет значенья число
прихожан. Из всех измерений остались добро и зло.

Itte, missa est. Служка поет грегорианский хорал
так бестрастно, как будто Христос не рождался и не умирал.

***

Он видел – те же ноги, что вчера
топтали церковь, встали в первый ряд
на клиросе, и свечечки в руках,
замаранных по локоть, что ж теперь?

Что ни скажи - подведена черта,
и те, кто точно знали, что творят,
давно забыли о своих грехах
у двери рая – и стучатся в дверь.

При галстуках, костюмах, при часах
ценой в две жизни, при чужом-своем,
в законе, при погонах, при тогда
и при сейчас, при жизни и потом.

Обителей немало в небесах.
Небытие сроднится с бытием.
В реке забвенья теплая вода.
Сияет вечный Свет в гробу пустом.

verses

***
В каждой лавке - фигурки Марии, Младенца, царей,
пастухов и пасомых -- овец и коров.
Ожидание Рождества, распродажа, уценка ангелов и зверей,
елок, радужных шариков. Под надежный покров

облаков уложен город, праздничные лотки
заполняют площадь, помогая забыть о том,
что тьма подступает к сердцу, что дни совсем коротки,
страшно подумать, что будет потом.

По темно-зеленой поверхности скользит, замедляя ход,
пряничная гондола, на корме -- расписной
гондольер с веслом. Поет. Уходящий год
ему подпевая, кашляет, повернувшись спиной

к бытию, прибавляющему обороты, невмоготу
ждать три недели! Хочется, чтобы скорей.
И в ожидании, заполняя вселенскую пустоту,
мы расставляем фигурки Марии, царей, зверей.
Пластикового Иисуса укладываем в колыбель,
под елочкой, танненбаум, оставь нам долги за то,
что мы оставляем, колядки, кэролс, ноэль.
Устами Младенца глаголет Истина. Не слышит почти никто.

***

Субботний вечер. Город почти пустых
ресторанов, церквей, площадей, включая святого Марка, затих,
свернулся, спрятался в раковину. Час проплутавший зря,
на углу заблудившийся разглядывает карту у фонаря.

Лучшее место в это время – у алтаря.

Симеон Маленький (Пикколо) – последний оплот
латыни в зимней Венеции. Обтянутый кожею переплет
старинной книги. Две женщины – вот вам божий народ,
житейское море переходящий вброд.

Служат тихую мессу. Священная пантомима. Спина
предстоятеля, двое служек. Затворена
дверь Спасения. Все, включая карликовый орган
молчат – а о чем говорить? Христос-пеликан,
расклевавший собственную грудь, кормит кровью птенцов
молча. В конце концов
Тот, кто Слово сам по себе, имеет право молчать,
пока седьмая печать
не сломана. Купол без церкви. Так затейник-Наполеон
назвал Симеона Пикколо. Сегодня он
был бы прав во всех отношениях, тут
дело не в архитектуре. В небесах в расчет не берут
форму сооружений, не имеет значенья число
прихожан. Из всех измерений остались добро и зло.

Itte, missa est. Служка поет грегорианский хорал
так бестрастно, как будто Христос не рождался и не умирал.

***

Он видел – те же ноги, что вчера
топтали церковь, встали в первый ряд
на клиросе, и свечечки в руках,
замаранных по локоть, что ж теперь?

Что ни скажи - подведена черта,
и те, кто точно знали, что творят,
давно забыли о своих грехах
у двери рая – и стучатся в дверь.

При галстуках, костюмах, при часах
ценой в две жизни, при чужом-своем,
в законе, при погонах, при тогда
и при сейчас, при жизни и потом.

Обителей немало в небесах.
Небытие сроднится с бытием.
В реке забвенья теплая вода.
Сияет вечный Свет в гробу пустом.