еще переводы

Марыя Мартысевич

BARBARA RADZIWIL'S LIVEJOURNAL
(отрывки из интернет дневника barbara_r


1.

Затертое столетьями таро
Седой хазарки. Губы поскорее
Подкрашу в лифте и -- в свое метро,
В утробу электрического змея,

И гордый банкомат, как будто в цель
Плюет наличку, как обычно – точен.
Предсказано: священник и постель,
А смерть косу неподалеку точит.

Варшава (по дороге в Геранёны) 1542 г.

2
Я стояла с ключами
перед огромным домом,
Кладовки и клети сдавала
Его экономам.

Когда он вошел, меня
Как кипятком -- по коже.
А он сказал,
Что в трауре я моложе.

Воздух загустевал
в гортани – комом.
А я -- о погоде и
Приветы общим знакомым.

Вороны спаривались в нишах,
Звонко грая.
А он сказал, что у него
Дома – жена больная.

А я выходила из дома
И бесцельно блуждала по парку,
Временами теряла сон
И ночью читала Петрарку.

Я должна была до Рождества
траур по мужу блюсти,
а он подарил мне розу, и роза
продолжает цвести.

Прелат рассуждал за обедом,
Но я ему не внимала,
Ладонь положила рядом,
А взгляда – не поднимала.

Вороны в окна стучали клювами,
Неугомонный грай.
А он сказал – двери в спальню
Ночью не запирай.

Геранёны 1542 г.


3.

Мой Сигизмунд, мой юный Сигизмунд
на целый мир – мальчишеской войною
собрался, эпатируя beau monde
кислотною прическою и мною.

Мой юный Сигизмунд стыдится слов
“оральный секс” и маме без запинки,
страшась, плетет про сеймы и послов,
когда в палаццо Пацев вечеринки.

Мой Сигизмунд – подчеркнутое “Г”,
Как взрыв во рту, что переполнен страстью,
O mon petit prince, je suis très fatigée,
Мой Сигизмунд! Уйдем отсюда, счастье!

Мой Сигизмунд! Неповторимый дар!
Его правленье будет эпохальным.
Ну а пока мой славный государь
ко мне крадется через ход подвальный.

Но вот что неминуемо, но вот,
что остается тайною заботой:
Мой Сигизмунд уже во мне живет
Стеснительною маленькой зиготой.

Вильна, 1547 г.

первые три стихотворения из пяти. Белорусский текст по указанному интернет-адресу :)

еще переводы

Марыя Мартысевич

BARBARA RADZIWIL'S LIVEJOURNAL
(отрывки из интернет дневника barbara_r


1.

Затертое столетьями таро
Седой хазарки. Губы поскорее
Подкрашу в лифте и -- в свое метро,
В утробу электрического змея,

И гордый банкомат, как будто в цель
Плюет наличку, как обычно – точен.
Предсказано: священник и постель,
А смерть косу неподалеку точит.

Варшава (по дороге в Геранёны) 1542 г.

2
Я стояла с ключами
перед огромным домом,
Кладовки и клети сдавала
Его экономам.

Когда он вошел, меня
Как кипятком -- по коже.
А он сказал,
Что в трауре я моложе.

Воздух загустевал
в гортани – комом.
А я -- о погоде и
Приветы общим знакомым.

Вороны спаривались в нишах,
Звонко грая.
А он сказал, что у него
Дома – жена больная.

А я выходила из дома
И бесцельно блуждала по парку,
Временами теряла сон
И ночью читала Петрарку.

Я должна была до Рождества
траур по мужу блюсти,
а он подарил мне розу, и роза
продолжает цвести.

Прелат рассуждал за обедом,
Но я ему не внимала,
Ладонь положила рядом,
А взгляда – не поднимала.

Вороны в окна стучали клювами,
Неугомонный грай.
А он сказал – двери в спальню
Ночью не запирай.

Геранёны 1542 г.


3.

Мой Сигизмунд, мой юный Сигизмунд
на целый мир – мальчишеской войною
собрался, эпатируя beau monde
кислотною прическою и мною.

Мой юный Сигизмунд стыдится слов
“оральный секс” и маме без запинки,
страшась, плетет про сеймы и послов,
когда в палаццо Пацев вечеринки.

Мой Сигизмунд – подчеркнутое “Г”,
Как взрыв во рту, что переполнен страстью,
O mon petit prince, je suis très fatigée,
Мой Сигизмунд! Уйдем отсюда, счастье!

Мой Сигизмунд! Неповторимый дар!
Его правленье будет эпохальным.
Ну а пока мой славный государь
ко мне крадется через ход подвальный.

Но вот что неминуемо, но вот,
что остается тайною заботой:
Мой Сигизмунд уже во мне живет
Стеснительною маленькой зиготой.

Вильна, 1547 г.

первые три стихотворения из пяти. Белорусский текст по указанному интернет-адресу :)

еще переводы. Завершение цикла.

Марыя Мартысевич


4.

Мы жили так, как раньше и не мечтали.
К утренней мессе ходили по воскресеньям.
Вставали в шесть или в семь. А вечера коротали
дома за чтеньем.

Балкон выходил на юг. Там пробивалось к свету
лимонное деревце в старом вазоне.
Там мы читали о реке Янцзы, и секреты
Поднебесной нам открывались на этом балконе.

И еще мы играли на детской площадке.
прятались в подворотне, знакомых шаги поджидая,
оформили визу литовскую, чтобы краткий
уикэнд проводить, по улицам Вильны шагая.

А весной наблюдали, как трава повсеместно
из непролазной грязи растет, замышляя что-то
вроде поляны – трава-мурава, чебрец, но честно
говоря, мы больше любили болото.

Или блуждать, обнявшись, по зыбкой почве
во тьме, вот-вот конец, но не знаешь срока,
молишь Бога послать огонек полночный,
и радуешься, услышав гомон хуторян издалёка.

И еще мы летели по трассе со скоростью двести,
над Балтикой видели краски рассветного небосклона,
в городе каждую лавку облазили вместе,
смотрели на пестрые ткани, скатанные в рулоны.

И еще любили спорить с друзьями своими,
толковать о Литве и Польше – где Слуцкие, помнишь, ворота.
Или на площади выкрикнуть чье-то имя
просто так, а вдруг отзовется кто-то?

Как старик-францисканец, покинув монастырские стены,
мы были одни в толпе, не видя идущих рядом.
А отцовский парк золотел и рдел попеременно,
украшаясь сентябрьским нарядом.

Ветер веял-напоминал о свекрови, ее похожих
на форель осклизлых глазах, платьях Версаччи, пицце,
мы складывали в кладовую шезлонги, о, до чего ж их
жаль! Но зиму мы проводили в столице.

5
Ну, вот и все. Секира при стволе.
Отрава в жилах. В воздухе – угроза.
Отчаиваюсь, будто на земле
Вдоль каждой из аллей увяла роза.

У изголовья книга - лишь одна,
и эту до конца не дочитала,
одна любовь и та – не прочтена,
пора уйти – и не узнать финала.

И соберутся ль братья у плиты,
сдавившей грудь – лежишь и не осудишь.
Они придут. Но не пришедший ты
меня, как ни печально, не забудешь.

Ну вот и все. Господь нажал на Shift.
А дальше легче. Утихают муки.
Так из коляски мать, при входе в лифт,
заботливо дитя берет на руки.

Шоссе блестит от изморози. Лес
башен может с толку сбить кого угодно.
Скажите, как доехать до небес?
Съезд на Голгофу. А потом – на Гродно.




– Dzień dobry,
rajska straż graniczna.
Proszę państwa o przygotowanie paszportów
i otworzenie ich na zdjęciach.

– Мамочка, а почему
они говорят “День добрый”?
Сейчас ведь ночь и темно.
– А у них там, доченька,
всегда как днём светло.

Краков, 8 мая, 1551 г.

еще переводы. Завершение цикла.

Марыя Мартысевич


4.

Мы жили так, как раньше и не мечтали.
К утренней мессе ходили по воскресеньям.
Вставали в шесть или в семь. А вечера коротали
дома за чтеньем.

Балкон выходил на юг. Там пробивалось к свету
лимонное деревце в старом вазоне.
Там мы читали о реке Янцзы, и секреты
Поднебесной нам открывались на этом балконе.

И еще мы играли на детской площадке.
прятались в подворотне, знакомых шаги поджидая,
оформили визу литовскую, чтобы краткий
уикэнд проводить, по улицам Вильны шагая.

А весной наблюдали, как трава повсеместно
из непролазной грязи растет, замышляя что-то
вроде поляны – трава-мурава, чебрец, но честно
говоря, мы больше любили болото.

Или блуждать, обнявшись, по зыбкой почве
во тьме, вот-вот конец, но не знаешь срока,
молишь Бога послать огонек полночный,
и радуешься, услышав гомон хуторян издалёка.

И еще мы летели по трассе со скоростью двести,
над Балтикой видели краски рассветного небосклона,
в городе каждую лавку облазили вместе,
смотрели на пестрые ткани, скатанные в рулоны.

И еще любили спорить с друзьями своими,
толковать о Литве и Польше – где Слуцкие, помнишь, ворота.
Или на площади выкрикнуть чье-то имя
просто так, а вдруг отзовется кто-то?

Как старик-францисканец, покинув монастырские стены,
мы были одни в толпе, не видя идущих рядом.
А отцовский парк золотел и рдел попеременно,
украшаясь сентябрьским нарядом.

Ветер веял-напоминал о свекрови, ее похожих
на форель осклизлых глазах, платьях Версаччи, пицце,
мы складывали в кладовую шезлонги, о, до чего ж их
жаль! Но зиму мы проводили в столице.

5
Ну, вот и все. Секира при стволе.
Отрава в жилах. В воздухе – угроза.
Отчаиваюсь, будто на земле
Вдоль каждой из аллей увяла роза.

У изголовья книга - лишь одна,
и эту до конца не дочитала,
одна любовь и та – не прочтена,
пора уйти – и не узнать финала.

И соберутся ль братья у плиты,
сдавившей грудь – лежишь и не осудишь.
Они придут. Но не пришедший ты
меня, как ни печально, не забудешь.

Ну вот и все. Господь нажал на Shift.
А дальше легче. Утихают муки.
Так из коляски мать, при входе в лифт,
заботливо дитя берет на руки.

Шоссе блестит от изморози. Лес
башен может с толку сбить кого угодно.
Скажите, как доехать до небес?
Съезд на Голгофу. А потом – на Гродно.




– Dzień dobry,
rajska straż graniczna.
Proszę państwa o przygotowanie paszportów
i otworzenie ich na zdjęciach.

– Мамочка, а почему
они говорят “День добрый”?
Сейчас ведь ночь и темно.
– А у них там, доченька,
всегда как днём светло.

Краков, 8 мая, 1551 г.

verses

***

Родители поднимают ребенка за ручки, бегут, а ну, полетели!
За ними наблюдает из-за ограды сатир в мохнатом венке.
Детей принято делать в парадной или в постели.
Дерево - обтачивать на токарном станке.

И в том, и этом процессе нет настоящей цели,
как нет воды в насмерть пересохшей реке.

Еще минута - сатир начнет играть на свирели,
которую держит в узловатой руке.

Пронзительные, невыносимые трели.
Какой-нибудь Вивальди или Корелли.

Ветшает мир, как одежда на старике.

Я тоже когда-то летел и видел, как города пестрели,
как ужас стоял внизу. И Рай светлел вдалеке.

verses

***

Родители поднимают ребенка за ручки, бегут, а ну, полетели!
За ними наблюдает из-за ограды сатир в мохнатом венке.
Детей принято делать в парадной или в постели.
Дерево - обтачивать на токарном станке.

И в том, и этом процессе нет настоящей цели,
как нет воды в насмерть пересохшей реке.

Еще минута - сатир начнет играть на свирели,
которую держит в узловатой руке.

Пронзительные, невыносимые трели.
Какой-нибудь Вивальди или Корелли.

Ветшает мир, как одежда на старике.

Я тоже когда-то летел и видел, как города пестрели,
как ужас стоял внизу. И Рай светлел вдалеке.