verses

***

Cколько я себя помню, у этой парадной -
дом номер сорок восемь, квартиры один-двадцать,
стояла скамейка. На ней аккуратной, опрятной
группой сидели старушки, умевшие во всем разобраться.

Они знали какой канал проходит через страну Панама,
а мы думали, что панамка - шляпка, признак рахита.
Они понимали в американской агрессии против Вьетнама,
знали, что умер сапожник, и сапожная будка закрыта.

Поэтому, чтобы подклеить подошву или набить подковку,
нужно за пять копеек три остановки тащиться.
Старухи помнили все, даже какую-такую обновку
сто лет назад подарили Варьке - брошь, неплохая вещица.

Умерли их мужья, сыновья, состарились внуки,
с крыш исчезли антенны, вместо них - на балконах тарелки.
А они все сидят на скамейке, положив на колени руки,
потому что вечность это - старушечьи посиделки.

verses

***

Cколько я себя помню, у этой парадной -
дом номер сорок восемь, квартиры один-двадцать,
стояла скамейка. На ней аккуратной, опрятной
группой сидели старушки, умевшие во всем разобраться.

Они знали какой канал проходит через страну Панама,
а мы думали, что панамка - шляпка, признак рахита.
Они понимали в американской агрессии против Вьетнама,
знали, что умер сапожник, и сапожная будка закрыта.

Поэтому, чтобы подклеить подошву или набить подковку,
нужно за пять копеек три остановки тащиться.
Старухи помнили все, даже какую-такую обновку
сто лет назад подарили Варьке - брошь, неплохая вещица.

Умерли их мужья, сыновья, состарились внуки,
с крыш исчезли антенны, вместо них - на балконах тарелки.
А они все сидят на скамейке, положив на колени руки,
потому что вечность это - старушечьи посиделки.

Еще раз о предисловиях сорокалетней давности

Сегодня, впервые после болезни, мы выбрались на дачу. И отвезли туда несколько старых изданий любимых поэтов. На дачную полку встало издание Анны Ахматовой из Большой серии "Библиотеки Поэта" (о предисловии Суркова к этой книге я уже писал). Рядом с томом Ахматовой встала тоненькая книга Мандельштама из той же серии.
Предисловие Александра Львовича Дымшица к этой практически недоступной для простого советского читателя книжке,
несомненно, должно было бы выиграть конкурс на самое подлое предисловие семидесятых.

Там есть все. И то, что Мандельштам "все более выбывал" из литературной жизни, выбывал из литературной периодики, что у него портился характер и, более того - развилось "нервное заболевание", Мандельштам на какое-то время поселился в Чердыни на Каме, а потом поселился в Воронеже, где начался "последний, воронежский период его творчества". Венчает биографический раздел предисловия констатация: литературная биография Мандельштама оборвалась в 1937 году. В начале 1938 года он умер".

Да, мы прекрасно понимали, что стоит за строками о кратковременном пребывании в Чердыни, о том, что Мандельштам "поселился в Воронеже". А о том, почему творческая биография закончилась чуть раньше, чем жизнь, нам тоже было хорошо известно. На эту осведомленность читателя в известном смысле и был расчет: вы и так все знаете, а "фигура умолчания" открывала "зеленую улицу" (ох, такую ли зеленую?) долгожданной публикации...

Опять таки - а почему долгожданной? Думаю, что тираж самиздатовских распечаток "Новых стихов" Осипа Эмильевича много превысил тираж синего официального сборника. Так ли важно было нам признание поэта со стороны уничтожившей его власти?

Надежда Яковлевна, которая и впрямь ждала этой книги "как никто другой", дождавшись сказала (написала): Лучше бы этой книги не было!.

И я ее понимаю.

Эти горькие строки написаны в связи с выходом полного собрания сочинений Мандельштама. Этот трехтомник я добуду - любой ценой. Потребовалось двадцать лет после гибели коммунистической империи, чтобы издать эти книги. Это - срок.

У меня есть еще одна - недавняя и очень горькая история, связанная с именем Мандельштама. Не хотелось бы к ней возвращаться, но она, эта история, клюет меня изнутри. Завтра - продолжу. Или нет.

Еще раз о предисловиях сорокалетней давности

Сегодня, впервые после болезни, мы выбрались на дачу. И отвезли туда несколько старых изданий любимых поэтов. На дачную полку встало издание Анны Ахматовой из Большой серии "Библиотеки Поэта" (о предисловии Суркова к этой книге я уже писал). Рядом с томом Ахматовой встала тоненькая книга Мандельштама из той же серии.
Предисловие Александра Львовича Дымшица к этой практически недоступной для простого советского читателя книжке,
несомненно, должно было бы выиграть конкурс на самое подлое предисловие семидесятых.

Там есть все. И то, что Мандельштам "все более выбывал" из литературной жизни, выбывал из литературной периодики, что у него портился характер и, более того - развилось "нервное заболевание", Мандельштам на какое-то время поселился в Чердыни на Каме, а потом поселился в Воронеже, где начался "последний, воронежский период его творчества". Венчает биографический раздел предисловия констатация: литературная биография Мандельштама оборвалась в 1937 году. В начале 1938 года он умер".

Да, мы прекрасно понимали, что стоит за строками о кратковременном пребывании в Чердыни, о том, что Мандельштам "поселился в Воронеже". А о том, почему творческая биография закончилась чуть раньше, чем жизнь, нам тоже было хорошо известно. На эту осведомленность читателя в известном смысле и был расчет: вы и так все знаете, а "фигура умолчания" открывала "зеленую улицу" (ох, такую ли зеленую?) долгожданной публикации...

Опять таки - а почему долгожданной? Думаю, что тираж самиздатовских распечаток "Новых стихов" Осипа Эмильевича много превысил тираж синего официального сборника. Так ли важно было нам признание поэта со стороны уничтожившей его власти?

Надежда Яковлевна, которая и впрямь ждала этой книги "как никто другой", дождавшись сказала (написала): Лучше бы этой книги не было!.

И я ее понимаю.

Эти горькие строки написаны в связи с выходом полного собрания сочинений Мандельштама. Этот трехтомник я добуду - любой ценой. Потребовалось двадцать лет после гибели коммунистической империи, чтобы издать эти книги. Это - срок.

У меня есть еще одна - недавняя и очень горькая история, связанная с именем Мандельштама. Не хотелось бы к ней возвращаться, но она, эта история, клюет меня изнутри. Завтра - продолжу. Или нет.