verses

***

кружевные салфеточки слоники на пианино
канарейки в клетке мешанина мурло мещанина
убогое благополучие ловушка для слабого духа
а так вообще ничего житуха была как житуха

добывали чешский хрусталь розетки салатницы вазы
детей призывали в армию и они выполняли приказы
внуки вели себя хорошо за щекой держали ириску
многих просили не разглашать и они давали подписку

дамы строили платья у соседки портнихи
рассуждали о свойствах черной смородины и облепихи
закатано с сахаром в банках а еще целебное масло
сердце данко горело ясно чтоб не погасло

и еще портреты писателей хэмингуэй бородатый в берете
пушкин во фраке едет стреляться в карете
кому есенин с чубом и трубкой кому пастернак с огненным взором
или просто покойная мама на фото глядит с укором

(2009)

verses

***
Церковь, кого ты больше любишь - Петра или Павла?
Того, что пониже, с книгой, или того - с ключами?
Или любовь остыла? Или вера ослабла?
Или ты разучилась разговаривать с палачами?

Каково теперь тебе без гонений, в неге и холе?
С тяжелыми колоколами, золочеными куполами?
Каково учить второгодников в средней школе,
каково бывшим сержантам быть иноками и попами?

Все равно не втолкуешь ни хлюпику, ни лоботрясу,
что кровь революции в землю еще не впиталась,
не поймут либерасты, для чего игумен на рясу
нацепил за Афган медали - а что ему делать осталось?

Потому что "духи" в горах - не лучше нечистого духа,
тоже Божьи созданья, а резали нас без пощады.
Загнут подбородок и сразу - от уха до уха,
ну и мы их убили несчетно - за то и награды.

Потому что за наших - за сотни деяний греховных,
что каждый из нас совершил, больше, паче песка морского! -
все равно помолятся двое Первоверховных,
стоящих на облаке - эти замолвят слово.

И Та, что ходила по мукам и Михаила просила
за христиан заступиться, до прочих дело какое,
знает, что с нами, если не Бог, то крестная сила,
и если нас не спасут, то просто - оставят в покое.

Записки психиатра

* * *

Особенно унизительным казалось то, что отец-фронтовик не может занять даже скромного места ассистента на кафедре неврологии. Беспартийный еврей и одесский мединститут практически не комбинировались. Единственная попытка отца получить официальный статус преподавателя мединститута завершилась ничем. Как отец узнал позднее, его пригласили лишь для того, чтобы создать фон основному кандидату. Роскошное, я бы даже сказал, барственное профессорство М., восседавшего с рюмкой коньяку в огромном кабинете, развалившись в дубовом резном кресле, за дубовым же письменным столом конца девятнадцатого века, на фоне американских книжных полок со старой психиатрической литературой, вызывало у меня раздражение. Особенно в минуты, когда я думал об отце, разворачивающем бутерброд в ординаторской нейрохирургического отделения.

Классовая или расовая ненависть? Да нет, я все же скорее любил М.

Но отец….

* * *

Отец был одним из лучших неврологов Одессы и прирожденным преподавателем. Из-за расовой политики КПСС я оказался едва ли не единственным его учеником.

* * *

О разворачивании бутерброда я вспомнил не зря. Однажды парторг отделения доставил главному врачу больницы газету из-под отцовского бутерброда с огромным жирным пятном на лике Брежнева. Парторг пытался показать главному врачу всю мерзость и аполитичность неподобающего отношения к партийной прессе.

Но главный врач был человек крутой, к тому же — “соавтор” многих научных работ отца. Он посоветовал парторгу проверить на предмет аполитичности ведро для использованной бумаги в туалете. По крайней мере, так он преподал эту историю папе.

Главный врач посоветовал все же отцу быть осторожнее. Хоть и времена были вполне “вегетарианские”, если вспомнить выражение Ахматовой.

* * *

Полки с книгами достались М. от его предшественников по кафедре. Как-то получилось, что книги на русском языке постепенно исчезли, а затем полки оказались в кафедральном коридоре. После чего процесс исчезновения книг интенсифицировался. Каюсь, но и я принял участие в процессе.

От того времени у меня осталось немецкое издание книги Юнга о раннем слабоумии (так тогда называли шизофрению).