Вот как Н. Фалько определяет стиль текстов, которые писал Андрей Головко в психиатрической больнице по заданию врача. А вот и сам текст - о родных краях, рождении и детстве.
Говорит и пишет на украинском языке. Почерк оригинальный, очень мелкий, трудно читаемый с начертанием, близким к печатному. Способ изложения и в речи, и в письме витиеватый, претенциозный на образность, картинность, в интересах которой проявляется ненужное многословие и частые отступления от логического течения мыслей.
В автобиографии, заданной после многократного исследования врачом прошлого и настоящего испытуемого, предложенной написать в хронологическом порядке о себе все, что сохранилось в памяти, испытуемый так определяет дату и место рождения (в дословном русском переводе):
С. Юрки, Полтавской губ. Занесло хаты снегом. Замело - улицы полны. Вон какой у богатея Головко забор высокий, а и то лишь зубцы из сугробов торчат. А за забором на дворе суета - то у старшего сына Василия, что недавно Марию Якубову взял себе женой, дитя родилось. Это - я. В пеленки тельце маленькое баба Бондариха заворачивает (такая хорошая! Потом мальчуганом я ей ужин на святой вечер носил.) А мать больная может с усмешкой теплой смотрела на первого сына и отец тоже может радостно. И думал: вырастет - хозяином сделаю… Будет жить, не бедовать - была б лишь доля…
(Бедные старенькие люди. О если б вы знали тогда мою долю, были бы печальны-печальны - не рады. А может и были печальны - не знаю). (Знаки препинания подлинные).
В воспоминаниях детства та же иллюзорная аберрация памяти: слышанное в более позднем возрасте экфорируется как собственная энграмма детства. (Так прочитано при расшифровке микрофильма).
«Помнить себя помню лет с шести, а до этого лишь пятна отдельные и темные-темные, точно краски с линиями на них, на тех картинах. Самая давняя - это такая:
Сумерками по снегу ехали в санях. Около каких-то ворот стали и отец пошел в избу. Я на руках у матери, завернутый в полушубок. А вижу - снег и над самими санями собака черная огромная лает… Мне страшно. Тогда мне еще не было пяти лет, Потому что, как я узнал позднее от матери, до 5 лет болел я и вот повсюду возили меня по бабам-знахаркам. (Болел я «черною болезнью» - это мать так говорила, а я не помню).
Ну а с 6 лет как живого вижу я себя. Маленький в штанишках на подтяжке, картуз где-то на затылке и одно движение - я весь. Солнце поднялось - я вскочил. Ел ли не ел, схватил кус хлеба и на улицу. А с улицы на луга, на поля, к реке. Целыми днями где-то пропадал, бегал. И лишь поздно вечером прибегал домой. Был веселый, бойкий и шалун отчаянный. А впервые печаль наведалась ко мне тоже давно. Вспоминаю:
Няня у брата моего меньшего была девочка и ходила в красной с белыми крапинками кофте. Однажды к нам в избу маленький мальчик бедный, оборванный пришел - (брат этой девушки). Оповестить пришел, что мать их умерла. Ой, как же плакала… имени ее не помню, и мальчик тот, я не выдержал, припал к красной кофточке и так рыдал-рыдал, как никогда еще. Потом печальна была… имени ее не помню А кофточка красная и недавно еще видел когда-то - не кофточку, а заплатка из нее на чем-то: красные с белыми крапинками… А впервые болезненные вопросы тоже давно пришли ко мне. Вспоминаю:
1905 или 1906 год. У нас у деда чеченцы стояли. Всюду на слободе по богатым стояли они. Потому что тревожно было осенними ночами. Пылали зарева (у нас все стоги соломы подожжены были в ту осень - сгорели).
…Однажды пошел я к соседям через улицу - к товарищам своим - Москаленко там жил, бедный такой. Дома не было ни его, ни жены - одна детвора. Игрались мы. Хоть чего-то тревожны были и дети, а про чеченцев говорили с трепетом и страхом. Сидели, помню, на печи мы. Вдруг как залает щенок на дворе, а в двери запертые стукнул кто-то. Потом стражник к окну подошел: - Отвори! Дрожали дети, а некоторые заплакали. Аришка, старшая пошла, впустила в хату. Два: урядник и стражник. – А где отец? Искали, чем-то грозили Не знаю. А только на печи в уголку сбилась детвора оборванная и плакали все в один голос, а меж ними я - «буржуйский ребенок» в беленькой рубашке, а тоже и я плакал, плакал навзрыд и дрожал испуганно.
А вечером в избе дома видел я, как дед мой с тем урядником и стражником ужинали и о чем-то взволнованно таинственно говорили.
Тогда я маленький впервые задумался. Тогда я, ребенок, темно как-то, неясно, а понял, что нас кто-то поджег, а урядник искал виновника… А за что подожгли, кого жаль - тех, что плакали. Дед мне был противен. И был противен он еще батракам нашим, я видел, как иногда передразнивали они за спиной его. На 7 году отец отвел меня в школу, там же в с. Юрках. Учись, сын, - это по дороге он говорил: выйдешь в люди, не будешь крестьянствовать, как вот я. Показывал руки черные, натруженные. А говорил серьезно со мною и всегда так, как со взрослым. И усмехался редко. Я, иногда мне кажется, мог бы по пальцам пересчитать, сколько раз он за все время, что я помню - усмехнулся.
Учился хорошо. Увлекался историей, географией. Математику ненавидел. Много читал сказок и стихи любил. Тогда же и сам начал впервые писать - «сочинять». Летом все с хлопцами на лугах, на реке. Из прочитанных сказок я выбирал себе героя и говорил себе: это - я. И жил, как он. Сегодня я Бова-королевич, через неделю Робинзон Крузо.
Зимой учился. И любил, как жужжали зимними длинными вечерами прялки в большой избе. Дед очки на нос и читал что-нибудь божественное или же «Русское богатство». Кто слушал, а девчата-батрачки: чур ему! Про свое говорят, с хлопцами-батраками перебрасыются словами. Рассказывали мне сказку. А еще любил я, когда они пели. Тихо, тоскливо. Я возле них под их напевы так и засыпал. Говорил мне иногда и отец сказку, всегда тенденциозно-моральную: правда борется, кривда побеждена. (Хороший и честный у меня отец. Я люблю его, потому что из меня он так хотел хорошего и честного человека).
Любила и мать меня. А только как-то порывно: то голубит, я что-нибудь сделал - хворостину или прут в руки и бить начнет. А через две минутки снова ласкает, и вижу я, что ей самой жаль, что меня била. Чаще всего я вырывался и забегал куда-нибудь На луг, на сеновал в сено зарывался. И с замершим сердцем дожидал вечера: будут ли искать? Очень ли будут волноваться или им все равно? Бывало так - сумерками бегают, кличут меня, а я молчу. До тех пор, пока гнев в груди не растает. Тогда схватываюсь и со смехом вылетаю из засады - Ага, поискали!
Как не похож этот текст на скупые строки которые крайне неохотно пишут психически больные! Это явно литературное произведение. Оно рассчитано на восхищение читателя - и стилем и атмосферой волшебного, почти гоголевского, детства в украинском селе. И, помимо прочего и прежде всего - личностью автора... И классовым чутьем - дед-богач явно несимпатичен, сердце автора с девушками-батрачками.
Симпатии к девушкам-батрачкам сохранились и в больнице. Тела убитых Головко жены и маленькой дочери еще не истлели в земле, но жизнь уже берет свое: Андрей вступает в интимные отношения с санитаркой (санитарка в больнице - чем не батрачка?). Девушка забеременела и... родила. Это было время, когда аборты (вычистки, как тогда говорилось) были самым обычным делом. Не думаю, что санитарка не знала почему находится в больнице симпатичный украинский писатель. Но решилась родить ребенка от детоубийцы. Это была дочь. Но пациент знал себе цену - симпатия к батрачке-санитарке не зашла так далеко, чтобы жениться на ней. Ребенка Андрей Головко признал уже после войны. Дочери тогда было двадцать лет.
Читая записи Фалько меня не оставляет ощущение - Андрей Головко знал, был уверен, что ВСЕ ОБОЙДЕТСЯ. Что Родина простит ему смерть молодой женщины и ребенка. В конце концов он повоевал "на той единственной гражданской", воевал активно - наверное убивал не однажды. Удивительнее другое. Родина простила ему военные действия на стороне УНР и даже... дезертирство из Красной Армии. Об этом речь - впереди.
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
