![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Aug. 21st, 2017
БорисИз моего биографического эссе "Предпоследняя вещь"
Posted by Борис Херсонский on 21 Aug 2017, 04:23
*
Папе, потомственному врачу, было с детства ясно, что он должен блестяще окончить медицинский институт, поступить в аспирантуру — в общем, сделать научную карьеру, но тут как раз и наступил 1949 год, и вдруг оказалось, что ни о какой научной карьере для человека с его национальностью речи нет. Более того — ему пришлось срочно уезжать из Одессы. Причина тут была не медицинская, а литературная. Папа в юные годы писал и публиковал стихи. Большей частью это были вполне советские тексты, какие все писали в то время. Но среди них были и прекрасные стихи о войне, пейзажная и философская лирика. В отцовском сборнике “Студенты” было стихотворение, посвященное Багрицкому. И этого оказалось достаточно, чтобы на папу навесили ярлык космополита. Кстати, сделал это отец моего близкого друга — мы с другом потом перебирали архивы его отца и нашли ту разгромную статью в “Большевистском знамени”. Мой папа — фронтовик. Когда началась война, ему еще не было семнадцати. Был призван в 1942 году, воевал года два, ходил в атаку, дважды был ранен в правую ногу: когда он женился на маме, через четыре года после Победы, он стоял на костылях. Вполне обычно для того времени…
Вот забавная история. Книжка папы “Студенты” вышла в 1949 году. Стихи с участием “главного героя”, товарища Сталина, были обязательной программой, как в фигурном катании. И вот папа заключил пари с другим поэтом — Виктором Бершадским — на бутылку шампанского, что он, папа, поместит товарища Сталина туда, куда его никто из поэтов еще не помещал. Поскольку в стихах того времени Сталин побывал и на кораблях, и в самолетах, на заводах и в колхозах — задача была не из легких. Папа разместил усача… в студенческой научной библиотеке!
Вечерами, в проходах читален,
Меж склоненных над книгой голов,
Ходит тихо с улыбкою Сталин,
Останавливаясь у столов.
Да, в библиотеку Сталина никто еще не отправлял. Папа бутылку выиграл.
Отец — знаток русской классической поэзии. Сейчас он живет в Нью-Йорке. Он может и теперь читать русские стихи часами, и если кто-то из нас двоих ошибается в слове, читая стихи наизусть, это я, а не он, — каждый раз меня это поражает. Вот, буквально вчера мы вспоминали Боратынского и папа поправил мою неточность. Если можно говорить вообще о наставниках в поэзии, то для меня это прежде всего — папа, хотя он “познакомился” со мной довольно поздно. Когда я был где-то классе в девятом, он вдруг обратил внимание на то, что я декламирую Багрицкого и Евтушенко. И решил срочно подсунуть мне под нос книгу Бориса Пастернака, вероятно, для того, чтобы Маяковский, Рождественский или Вознесенский не стали моими окончательными кумирами. Надо сказать, папа очень быстро в этом преуспел. Любимым же папиным поэтом был и остается Федор Тютчев. У него в студенческие годы даже кличка была “Тютчев”…
Мама моя, Эвелина, умерла в Нью-Йорке пятнадцать лет назад. Она была замечательным детским врачом, ее до сих пор помнят пациенты. Когда я встречаюсь с одной из коллег по кафедре психологии, та всегда вспоминает, что моя мама была их участковым педиатром и лечила ее, когда та была еще ребенком. А у моей коллеги уже внуки подрастают. Время свистит в ушах.
Одно время я работал в помещении бывшей детской больницы, где когда-то работала мама. Случайно я наткнулся на старый журнал приемного покоя. И, листая его, обнаружил записи, сделанные рукой мамы, ее круглым, почти идеальным почерком. Я редко плачу. Но тогда утрата была еще свежа, и я не мог удержать слез. Детская больница находилась в помещении сиротского дома, построенного на деньги, вырученные от благотворительного концерта, который дал Ференц Лист в Одессе. На фасаде красовался барельеф — пеликан, выкармливающий птенцов своей кровью, символ Христа. Это здание сейчас снесено. На месте детской больницы возвышается недостроенный высотный дом.
Мой почерк неотличим от почерка отца и совершенно нечитаем. Недавно мне пришлось по просьбе Кати Марголис написать “автограф” одного моего стихотворения. На то, чтобы написать шестнадцать строк разборчиво, ушло не менее трех часов. И голос у меня, как у отца: по телефону нас часто путали…
***
фанерный письменный стол чернильный прибор
лист зеленой настольной бумаги прикнопленный по углам
луч сквозь щели в ставнях как прическу пробор
делит комнату пополам
засыпая я видел отца с огромной книгой в руках
высокие книжные полки у него за спиной
ночью во мне просыпался древний неясный страх
он и сейчас со мной
я просыпался рано в самом начале дня
ставни были закрыты но делит утренний свет
комнату пополам и дед глядит на меня
в черной рамке портрет
за окнами птицы щебечут наперебой
воскресный день казалось бы спи всласть
бабушка ходит стул толкая перед собой
чтоб не упасть
я теперь семеню и тяну за собой вину
остановлюсь и она подталкивает меня
то вина толкает то я за собой тяну
снова начало дня
Papilionidae
бабочка хвостоносец парусник кавалер
летающий треугольник полосатый складной
для наших широт особо крупный размер
у основания хвостиков павлиний глазок цветной
исчадие августа спутница духоты
немного цветов осталось чтоб тебе подарить нектар
но и немногие августовские цветы
для тебя сохраняют сладкий бессмертный дар
поздние пчелы в малиннике одинокий жук-скарабей
зеленый кузнечик на виноградном листе
в шестиногом мире нет ни забот ни скорбей
ни в медведкином подземелье ни в бабочкиной высоте
бабочка хвостоносец садится на поздний цветок
крылья распластаны скоро взлетит опять
тончайшей пружинкою расправляется хоботок
устройство которого невозможно понять
чешуекрылая членистоногая красота
в каталог занесены мудрые латинские имена
смотрит зеленый кузнечик с зубчатого листа
бабочка отдыхает зноем утомлена