verses

***
Ни обморока сирени, ни сумрачного развала,
ни прочей хрени, вроде черного нала,
скройся, Муза, с глаз - не на того напала,
впрочем, каким огромным ни было полотно,
с известного расстояния оно лишь пятно
на фоне планеты, куда нога ангела не ступала.

Ни книги, ни черепа, ни шляпы переводчика-кардинала,
ни убитого зайца или фазана, но девы без покрывала,
Муза, вернись, негодная, куда ты пропала?
Взгляни на хасидов, мочащихся у стены,
у них все волосы в бородах сочтены,
а их седина мощнее девятого вала.

Наша жизнь - реконструкция, вернее, попытка ее,
все катится в бездну, бесполезно нытье,
бессознательное определяет небытие,
как сказал бы Ленин, пройти терапию - не поле,
есть разгуляться художнику где на воле,
были мы люди - писал Мандельштам, а стали - людье.

Мы найдем свое место среди экспонатов музейных,
среди барышень, скорее отчаянных, чем кисейных,
среди юношей равнодушных и безыдейных,
можно сесть в углу охранником на табурет,
и вечно глядеть на висящий напротив портрет,
престарелого завсегдатая заведений питейных.

**
Нагло разлегшись под анафемой, как под пальмой,
в раю отдыхает Толстой опальный,
вместе с заблудшим Рерихом и его женою нелепой,
вместе с гетманом, почти что шведом, Мазепой,
рядом с каждым ангел-охранник с железной скрепой.
А вокруг толпа отщепенцев, еретиков и парий.
Арий поет отрывки из итальянских арий.
А у Рерихов на устах одна Шамбала,
одна Шамбала, как и раньше была....
Шам-бала, Шам-бала, Шам-балалайка,
Шам-балалайка, Шам-ба-ла-ла.

***
Последние бабочки летают быстро, вихляя.
На каждой засохшей веточке расправили крылья стрекозы.
Октябрь преломляется. Листва умирает, пылая.
Но в полную силу цветут предзимние розы.
В небе не сыщешь облачка, как в жизни не сыщешь смысла.
На поводке смиренно идет собака на выгул.
В сознанье моем одинокая мысль повисла,
что есть секрет, который Господь не выдал.

***
Один пастушок так плохо играл на свирели,
что, слушая трели, овцы совсем озверели.
И, подкравшись сзади, исподтишка,
растерзали несчастного пастушка.

***
Становилась все незаметнее с годом каждым
надпись на черной табличке - "Здесь расстреляны сотни мирных советских граждан",
на выложенном из известняка дачном заборе,
снесенном вскоре,
вместе с памятью о расстреле и о фонтанской даче,
о которой тоже никто не жалеет, тем паче,
что тут встанет высотка для тех, кто мечтает о сдаче
квартиры посуточно у самого синего черного моря,
которое вечно, которому мало горя.
Я мальчик Боря, меня кормили кашкой из ложки,
меня дразнили Бора вийди с мора пусть отсохнут твои ручки и ножки,
я ходил в панамочке, на меня свысока смотрели,
я слушал лай собачий и птичьи трели.
Я ничего не знал о расстреле
мирных советских граждан, как все тогда небогатых,
забывших идиш и все же евреев пархатых.
Я был озарен закатом, кровавым светом.
Я тоже был пархатым, хотя и не знал об этом.

***
слово за слово как вагоны в товарняке
или платформа вслед за цистерной
беседа пустопорожняя на сквозняке
с бутылкою на двоих и с ухмылкой скверной
дурные подростки выросли из хороших детей
как волосы на лобке и на лице щетина
на окраине у железнодорожных путей
ведущих в пропасть такая была картина
верней репродукция повторенная тысячу раз
даром что не в альбоме или советском журнале
слово за слово но собеседник прерывает рассказ
чтоб хлебнуть отравы купленной на вокзале
а вокзал хороший восстановленный после войны
с куполом и колоннами пушками и орденами
скульптурами ставших и павших на защиту страны
слишком мертвыми чтобы водиться с нами