borkhers | Записки психиатра

*
Обучаясь в медицинском институте я дважды устраивался на работу в областную больницу. Фельдшером в нейрохирургическое отделение и санитаром в приемный покой. Как ни странно, именно в таком порядке. Санитаром я работал уже на шестом курсе, а фельдшером на четвертом. О работе санитара рассказать могу только то, что при пересдаче смены часто звучала фраза "Херсонский опять плохо вымыл пол". Возразить мне нечего. Я и сейчас не смог бы сделать это хорошо. И мыл я пол ужасно. Особенно зимой, когда грязь от обуви просто примерзала к плитке..
*
Работал я не для заработка, хотя тридцать-сорок рублей в то время имели значение. Мне хотелось увидеть больничный мир изнутри. Я подозревал, что романтические повести о врачах и медицине, не вполне отражают ситуацию. И действительно, то что я видел отстояло от романтики, если воспользоваться цитатой из псалма "яко же восток отстоит от запад". Никогда я не приближался к человеческим страданиям так близко. Доктор более или менее дистанцирован от больного. Первичный осмотр, затем - обходы. Иногда - десять минут в день на одного больного. Иногда - чуть больше. Фельдшер, медицинская сестричка. особенно это касается ночных смен, куда теснее эмоционально связаны с пациентами. Сестры в курсе их надежд. семейных конфликтов, пристрастий, страхов... Пациенты пытаются через медсестер и фельдшеров разузнать о своих болезнях то, чего не скажет врач.
*
Но независимость и социальную справедливость в больнице воплощали все же санитарки. Эти крепкие, большей частью уже немолодые женщины, жительницы Слободки-романовки и Кривой Балки хорошо знали, что никто их не "прижмет", не уволит, не выговорит им даже - ибо кто же пойдет работать на их место? За нищенскую зарплату - каторжный труд.
Если в отделение ложился какой-либо начальственный пациент, и заведующий отделением просил обеспечить ему полный покой, то было ясно как дважды два, что санитарка будет особо громко греметь ведром и шуровать шваброй именно под дверью привилегированной палаты. Да еще и громко бурчать себе под нос, где именно она видала обкомовское начальство. Поскольку отделение было нейрохирургическое и пациенты страдали опухолями головного мозга, иногда злокачественными и иноперабельными, то шансы даже самых высокопоставленных пациентов оказаться именно там, где "видала" их санитарка, были вполне реальны.
*
Как сейчас помню жену ответственного работника, в немыслимом халате, вздорную, капризную. Она еще говорила соседке по палате, тоже не из простых советских людей, что никогда не ест продукты "для населения", а ест только то, что для "людей". Ни я, ни доктора не были в глазах этой женщины людьми. Мы были населением. Но мы, низкие люди, знали, что у нее астроцитома, один из неблагоприятных видов опухоли, и помочь больной нельзя... Через неделю ее перевели в Киев, или в Москву. Но для злокачественной опухоли нет ни Киева, ни Москвы. И к чести всех сестричек и санитаров, знание состояния пациентки делало их терпимыми к ее требованиям. Никакие приказы начальства не заставили бы персонал быть такими терпеливыми и заботливыми, как знание "великого страдания", которое предстоит этой женщине. Так у Достоевского старец Зосима кланяется Дмитрию Карамазову, не ему самому, но его великому страданию.

*
Нет, персонал мог быть жестким, грубым и циничным даже перед лицом свершившейся смерти. Но не перед лицом предсмертного страдания. Так ли это теперь? Или вывелось уже в больницах это сельское, простое, грубоватое милосердие, за которое Господь прощает все грехи?