Он умер в январе, в начале года
Jan. 28th, 2007 09:29 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
borkhersЭто моя статья, опубликованная почти одиннадцать лет назад. Прекрасно понимаю, что это не ЖЖ-формат. Но и превращать ее в "сериал" не хочется. Но придется все же. Сервер сообщает - слишком много для ЖЖ. И сервер прав...
Рим номер четыре
(опыт духовной биографии)
1
После смерти Иосифа Бродского в Нью-Йорке вышел специальный выпуск журнала
«Слово-Word». Здесь стихи «младших братьев» почившего гения, попытки «реквиема»,
по-моему, заведомо безнадежные, ибо долг поэта – позаботиться о реквиеме самому
себе, и, вслед за Пушкиным («И пусть у гробового входа младая будет жизнь
играть») и Пастернаком («Я вспомнил по какому поводу слегка увлажнена подушка»),
Бродский выполнил свой долг до конца («Век скоро кончится, но раньше кончусь
я»). Вспоминаю, как Александр Алейник в редакционном подвале просматривал толко
что вышедший номер журнала со своими стихами 'Памяти И.Бродского». Вот
последнее, шестое стихотворение цикла:
«Он ушел налегке по дороге слепых в воскресенье,
у него на руке – крестик с четками, чье-то раденье,
в пиджаке у него на листочке, чужая молитва –
все хозяйство его... И лицо аккуратно побрито;
а очки он не взял, что покажут ему, то и будет,
да не лезут в глаза посторонние вещи и люди,
даже если смотреть через сжатые крепко ресницы
безотрывно на смерть из красивой заморской гробницы...»
Увы: даже оторвавшись на десятилетие от единогласно прославляемого единомыслия –
и географически, и во времени, все еще не можем мы простить гению свободы:
родившись в православно-марксистской России евреем, ежегодно писать
рождественские стихи и внезапно умереть в Нью-Йорке католиком, и слушать,
вытянувшись в полированном саркофаге, «Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux
perpetua luceat eis, Te decet hymnum, Deus in Sion, et Tibi reddetur votum in
Ierusalem»; на каком языке ни молись, Сион и Иерусалим – неизбежные имена
собственные, но вне молитвы, – переселяясь в Италию, о которой им написано
больше, чем о Петербурге (а о Нью-Йорке – молчок); и Рим Бродского в вечности
сопрягается с Римом Мандельштама, Тютчева, Гоголя; Четвертый Рим российской
словесности, а пятому – не бывать:
«Я был в Риме. Был залит светом. Так,
как только может мечтать обломок.
На сетчатке моей – золотой пятак.
Хватит на всю длину потемок».
(«Римские элегии»)
Я думаю о том, что саркофаг, извечно ассоциируемый с ковчегом, кораблем, особо
уместен в Венеции, где можно отправиться в плаванье на расстояние двух
кварталов, за угол.
Смысл большинства оценок духовного мира Иосифа Бродского один – Бродский не
может уместиться в концепцию традиционного благочестия, ограниченного
конфессиональными рамками. Ложе любой религии – прокрустово ложе. Бродский
принадлежит человечеству как таковому. Похороны Бродского по католическому
обряду не более чем дань уважения его супруге, традициям ее семьи... На это я
иногда отвечал, что Церковь – не похоронное бюро, что хоронят по церковному
обряду (как католическому, так и православному) лишь тех, кто принял крещение в
этой церкви и хотя бы один раз исповедовался и причастился. Что до интересов
семьи, то показателен пример Джойса. Несмотря на католические традиции в его
семье (и совершенно четкий католический, пусть и со словом «анти», подтекст его
творчества) похороны великого писателя состоялись без религиозных церемоний –
такова была его предсмертная воля. С Бродским, очевидно, дело обстояло иначе.
2
И все же я убежден. что в словах коллег есть доля истины. Бродский-поэт и
Бродский-человек никак не умещается в традиционное понятие «доброго католика».
Но только духовные отцы десятков миллионов верующих знают, насколько помышления,
чувства, жизнь их «пасомых» умещались в эти рамки. Человек вообще не в состоянии
уместиться в рамки «узкой тропы», человек «широк» (помните Достоевского?) или,
попросту, безнадежно грешен (помните Лютера?). Достоевского и Лютера поминаю,
чтобы показать, что проблема не сугубо католическая.
Узкая тропа христианства скорее не рамки, но направление движения... Поэт, в
особенности поэт гениальный, не может сделать тайны ни из своей широты, ни из
своего греха. Его творчество, корпус его сочинений (не могу удержаться от
мрачной анатомической ассоциации: corpus обозначает тело, труп) – это неизбежный
объект для анализа, то есть – анатомического препарирования, выделения частей,
стихотворений, строф, строк и даже слов («Словарь Пушкина», том четвертый,
страница такая-то). Сплетня, сыск полиции нравов по поводу «сомнительной»
строфы, проводимый под лозунгом – кто она? что между ними было? где?, быть
может, самый низкий и, следовательно, самый популярный вид «литературоведения».
И точно так же экзистенциальный кризис, духовная и собственно религиозная жизнь
(и смерть) поэтов не может остаться тайной. «По плодам их узнаете их», по
стихам, поэмам, эссе, письмам...
Кстати, мне приходилось читать и иные строки о духовном мире Иосифа Бродского.
Вот что пишет Дмитрий Радышевский (МН 4, 1995):
«Ушел с земли ведический мудрец, учивший последним истинам: освобожденности от
надежд, тревог и желаний, приятию всего и сочувствию всему (в частных беседах
Бродский выводил свою интеллектуальную генеалогию из «Шривад Бхагаватам»), ушел,
чтобы напрямую вести «Разговор с Небожителем». Великий мастер, считавший
искусство умением «отстраниться, взять век в кавычки», дошел до логического
предела своего приема, взяв в кавычки собственную жизнь... Предстал перед Богом
стойкий Иов (любимая книга Библии у Бродского), ни разу ни в чем не упрекнувший
инструменты судьбы: будь то КГБ, коммунисты, безденежье или болезни».
Эта цитата показывает любому знатоку творчества Бродского, как много
субъективности может быть сконцентрированно в нескольких строках. Это
Бродский-то «мудрец», «учитель»? Мастер афоризма, он обходил дидактику за
версту. Если он кого-то и учил, то – американских студентов – русской
словесности. Веды? Упанишады? Известен факт, что Бродский в юности отдал дань
восточной мудрости. Вероятно, правда то, что Бхавагат-Гиту он прочитал до того,
как открыл Библию. Но индийских мотивов в творчестве Бродского практически нет.
Что до отстраненности от желаний, то скажу лишь, что в русской поэзии мало
поэтов, воспевших желание столь откровенно. Когда в стихотворении Бродского
появляется многорукий Шива, то всеми своими руками он стремится прикоснуться к
желанной. А разве тревога и страх – это не чувства? Экзистенциальная тревога (об
этом речь позже) едва ли не основной эмоциональный подтекст лучших его
стихотворений и поэм... Быть может, в частных беседах Бродский и не упрекал
«инструменты судьбы». А вот в стихах – иногда завуалированно, а иногда –
совершенно прямо, в лицо, с размаху Система получала от поэта причитающееся ей.
Помните «Post aetatem nostram» («После нашей эры»), цикл, начинающийся строкой
«Империя – страна для дураков»? Вот вам пятое стихотворение из этого цикла,
вернее, его начало:
В расклеенном на уличных щитах
«Послании к властителям» известный,
известный местный кифаред, кипя
негодованьем, смело выступает
с призывом Императора убрать
(на следующей строчке) с медных денег.
Толпа жестикулирует. Юнцы,
седые старцы, зрелые мужчины
и знающие грамоте гетеры
единогласно утверждают, что
«такого прежде не было» – при этом
не уточняя, именно чего
такого:
мужества или холуйства.
Думаю, что уже лет через десять читатель не будет знать, что вся эта сцена
навеяна строками известного, известного кифареда шестидесятых годов двадцатого
века: «Уберите Ленина с денег, так цена его велика». И знаменитое 'Письмо к
римскому другу» имеет отношение не только к Риму. А наиболее ироничное и даже
издевательское стихотворение у Бродского «Представление»? А более ранняя «Речь о
пролитом молоке»? Здесь, кстати, деньги и безденежье одна из главных тем (хотя и
не единственная). Нет, с орудиями судьбы Бродский расквитался сполна. В стихах:
«Скрестим же с левой, вобравшей когти,
правую лапу, согнувши в локте.
Жест получаем похожий на
молот в серпе – и как черт Солохе,
храбро покажем его эпохе,
принявшей облик дурного сна!»
(«Лагуна»)
В жизни – не вернувшись в Россию ни до, ни после ее сомнительного освобождения,
ни до, ни после своего окончательного освобождения – смерти. Мне кажется, что и
католическая ориентация Бродского – часть его счетов с Россией, местом, где
«лужа во дворе как площадь двух Америк», «где в стену гвоздь не вбит и огород не
полот». Часть общероссийского интеллигентского паломничества на Запад, духовного
ли, физического ли, с явным оттенком насильственности:
«Ветер несет на Запад, как желтые семена
из лопнувшего стручка, – туда, где стоит Стена.
На фоне ее человек уродлив и страшен, как иероглиф;
как любые другие неразборчивые письмена.»
(«Письма династии Минь»)
И, быть может, самый жесткий упрек в адрес Системы – это демонстративно
выраженное нежелание рассуждать о ней в виду 'элементарности проблемы»:
«Хотя для человека, чей родной язык – русский, разговоры о политическом зле
столь же естественны, как пищеварение, я хотел бы теперь переменить тему.
Недостаток разговоров об очевидном в том, что они развращают сознание своей
легкостью, своим легко обретаемым ощущением правоты». (Нобелевская лекция)
Рим номер четыре
(опыт духовной биографии)
1
После смерти Иосифа Бродского в Нью-Йорке вышел специальный выпуск журнала
«Слово-Word». Здесь стихи «младших братьев» почившего гения, попытки «реквиема»,
по-моему, заведомо безнадежные, ибо долг поэта – позаботиться о реквиеме самому
себе, и, вслед за Пушкиным («И пусть у гробового входа младая будет жизнь
играть») и Пастернаком («Я вспомнил по какому поводу слегка увлажнена подушка»),
Бродский выполнил свой долг до конца («Век скоро кончится, но раньше кончусь
я»). Вспоминаю, как Александр Алейник в редакционном подвале просматривал толко
что вышедший номер журнала со своими стихами 'Памяти И.Бродского». Вот
последнее, шестое стихотворение цикла:
«Он ушел налегке по дороге слепых в воскресенье,
у него на руке – крестик с четками, чье-то раденье,
в пиджаке у него на листочке, чужая молитва –
все хозяйство его... И лицо аккуратно побрито;
а очки он не взял, что покажут ему, то и будет,
да не лезут в глаза посторонние вещи и люди,
даже если смотреть через сжатые крепко ресницы
безотрывно на смерть из красивой заморской гробницы...»
Увы: даже оторвавшись на десятилетие от единогласно прославляемого единомыслия –
и географически, и во времени, все еще не можем мы простить гению свободы:
родившись в православно-марксистской России евреем, ежегодно писать
рождественские стихи и внезапно умереть в Нью-Йорке католиком, и слушать,
вытянувшись в полированном саркофаге, «Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux
perpetua luceat eis, Te decet hymnum, Deus in Sion, et Tibi reddetur votum in
Ierusalem»; на каком языке ни молись, Сион и Иерусалим – неизбежные имена
собственные, но вне молитвы, – переселяясь в Италию, о которой им написано
больше, чем о Петербурге (а о Нью-Йорке – молчок); и Рим Бродского в вечности
сопрягается с Римом Мандельштама, Тютчева, Гоголя; Четвертый Рим российской
словесности, а пятому – не бывать:
«Я был в Риме. Был залит светом. Так,
как только может мечтать обломок.
На сетчатке моей – золотой пятак.
Хватит на всю длину потемок».
(«Римские элегии»)
Я думаю о том, что саркофаг, извечно ассоциируемый с ковчегом, кораблем, особо
уместен в Венеции, где можно отправиться в плаванье на расстояние двух
кварталов, за угол.
Смысл большинства оценок духовного мира Иосифа Бродского один – Бродский не
может уместиться в концепцию традиционного благочестия, ограниченного
конфессиональными рамками. Ложе любой религии – прокрустово ложе. Бродский
принадлежит человечеству как таковому. Похороны Бродского по католическому
обряду не более чем дань уважения его супруге, традициям ее семьи... На это я
иногда отвечал, что Церковь – не похоронное бюро, что хоронят по церковному
обряду (как католическому, так и православному) лишь тех, кто принял крещение в
этой церкви и хотя бы один раз исповедовался и причастился. Что до интересов
семьи, то показателен пример Джойса. Несмотря на католические традиции в его
семье (и совершенно четкий католический, пусть и со словом «анти», подтекст его
творчества) похороны великого писателя состоялись без религиозных церемоний –
такова была его предсмертная воля. С Бродским, очевидно, дело обстояло иначе.
2
И все же я убежден. что в словах коллег есть доля истины. Бродский-поэт и
Бродский-человек никак не умещается в традиционное понятие «доброго католика».
Но только духовные отцы десятков миллионов верующих знают, насколько помышления,
чувства, жизнь их «пасомых» умещались в эти рамки. Человек вообще не в состоянии
уместиться в рамки «узкой тропы», человек «широк» (помните Достоевского?) или,
попросту, безнадежно грешен (помните Лютера?). Достоевского и Лютера поминаю,
чтобы показать, что проблема не сугубо католическая.
Узкая тропа христианства скорее не рамки, но направление движения... Поэт, в
особенности поэт гениальный, не может сделать тайны ни из своей широты, ни из
своего греха. Его творчество, корпус его сочинений (не могу удержаться от
мрачной анатомической ассоциации: corpus обозначает тело, труп) – это неизбежный
объект для анализа, то есть – анатомического препарирования, выделения частей,
стихотворений, строф, строк и даже слов («Словарь Пушкина», том четвертый,
страница такая-то). Сплетня, сыск полиции нравов по поводу «сомнительной»
строфы, проводимый под лозунгом – кто она? что между ними было? где?, быть
может, самый низкий и, следовательно, самый популярный вид «литературоведения».
И точно так же экзистенциальный кризис, духовная и собственно религиозная жизнь
(и смерть) поэтов не может остаться тайной. «По плодам их узнаете их», по
стихам, поэмам, эссе, письмам...
Кстати, мне приходилось читать и иные строки о духовном мире Иосифа Бродского.
Вот что пишет Дмитрий Радышевский (МН 4, 1995):
«Ушел с земли ведический мудрец, учивший последним истинам: освобожденности от
надежд, тревог и желаний, приятию всего и сочувствию всему (в частных беседах
Бродский выводил свою интеллектуальную генеалогию из «Шривад Бхагаватам»), ушел,
чтобы напрямую вести «Разговор с Небожителем». Великий мастер, считавший
искусство умением «отстраниться, взять век в кавычки», дошел до логического
предела своего приема, взяв в кавычки собственную жизнь... Предстал перед Богом
стойкий Иов (любимая книга Библии у Бродского), ни разу ни в чем не упрекнувший
инструменты судьбы: будь то КГБ, коммунисты, безденежье или болезни».
Эта цитата показывает любому знатоку творчества Бродского, как много
субъективности может быть сконцентрированно в нескольких строках. Это
Бродский-то «мудрец», «учитель»? Мастер афоризма, он обходил дидактику за
версту. Если он кого-то и учил, то – американских студентов – русской
словесности. Веды? Упанишады? Известен факт, что Бродский в юности отдал дань
восточной мудрости. Вероятно, правда то, что Бхавагат-Гиту он прочитал до того,
как открыл Библию. Но индийских мотивов в творчестве Бродского практически нет.
Что до отстраненности от желаний, то скажу лишь, что в русской поэзии мало
поэтов, воспевших желание столь откровенно. Когда в стихотворении Бродского
появляется многорукий Шива, то всеми своими руками он стремится прикоснуться к
желанной. А разве тревога и страх – это не чувства? Экзистенциальная тревога (об
этом речь позже) едва ли не основной эмоциональный подтекст лучших его
стихотворений и поэм... Быть может, в частных беседах Бродский и не упрекал
«инструменты судьбы». А вот в стихах – иногда завуалированно, а иногда –
совершенно прямо, в лицо, с размаху Система получала от поэта причитающееся ей.
Помните «Post aetatem nostram» («После нашей эры»), цикл, начинающийся строкой
«Империя – страна для дураков»? Вот вам пятое стихотворение из этого цикла,
вернее, его начало:
В расклеенном на уличных щитах
«Послании к властителям» известный,
известный местный кифаред, кипя
негодованьем, смело выступает
с призывом Императора убрать
(на следующей строчке) с медных денег.
Толпа жестикулирует. Юнцы,
седые старцы, зрелые мужчины
и знающие грамоте гетеры
единогласно утверждают, что
«такого прежде не было» – при этом
не уточняя, именно чего
такого:
мужества или холуйства.
Думаю, что уже лет через десять читатель не будет знать, что вся эта сцена
навеяна строками известного, известного кифареда шестидесятых годов двадцатого
века: «Уберите Ленина с денег, так цена его велика». И знаменитое 'Письмо к
римскому другу» имеет отношение не только к Риму. А наиболее ироничное и даже
издевательское стихотворение у Бродского «Представление»? А более ранняя «Речь о
пролитом молоке»? Здесь, кстати, деньги и безденежье одна из главных тем (хотя и
не единственная). Нет, с орудиями судьбы Бродский расквитался сполна. В стихах:
«Скрестим же с левой, вобравшей когти,
правую лапу, согнувши в локте.
Жест получаем похожий на
молот в серпе – и как черт Солохе,
храбро покажем его эпохе,
принявшей облик дурного сна!»
(«Лагуна»)
В жизни – не вернувшись в Россию ни до, ни после ее сомнительного освобождения,
ни до, ни после своего окончательного освобождения – смерти. Мне кажется, что и
католическая ориентация Бродского – часть его счетов с Россией, местом, где
«лужа во дворе как площадь двух Америк», «где в стену гвоздь не вбит и огород не
полот». Часть общероссийского интеллигентского паломничества на Запад, духовного
ли, физического ли, с явным оттенком насильственности:
«Ветер несет на Запад, как желтые семена
из лопнувшего стручка, – туда, где стоит Стена.
На фоне ее человек уродлив и страшен, как иероглиф;
как любые другие неразборчивые письмена.»
(«Письма династии Минь»)
И, быть может, самый жесткий упрек в адрес Системы – это демонстративно
выраженное нежелание рассуждать о ней в виду 'элементарности проблемы»:
«Хотя для человека, чей родной язык – русский, разговоры о политическом зле
столь же естественны, как пищеварение, я хотел бы теперь переменить тему.
Недостаток разговоров об очевидном в том, что они развращают сознание своей
легкостью, своим легко обретаемым ощущением правоты». (Нобелевская лекция)
