verses

ПУБЛИКАЦИИ

*
Стихи о стихах – нет ничего скучнее.
Но обстоятельства, сопутствующие
стихам, часто бывают забавны или трагичны.
Нечто похожее Чаплин писал о сексе.

*
Итак, обстоятельства. Начало семидесятых.
Вот, мы с отцом в гостях у поэта.
В послевоенные годы они с папой дружили.
Позже приятель возвысился –
подборки, книжки, Москва. Жаль, на вершине
не удалось зацепиться. Он вернулся в Одессу.

Приятель отца говорит:
«Если тебе приходят в голову строки,
сразу подумай, можно ли их напечатать.
Если нельзя – не пиши. Так живется легче».

Мы уносим с собою плохую тонкую книжку
с дарственной надписью, содержащей
дельный совет. Книжка потом затерялась.

На другой день, вернее, вечер, в писательском клубе
я увидел фото автора в траурной рамке.
Потом говорили, что обе почки поэта
были изъедены раком. Сердечный приступ
был избавленьем от мук. Почки поэта, сердце поэта.

Отец говорил, что его покойный приятель
очень любил жену. Не мог на нее надышаться.

*

Отец в то время боялся внезапной смерти.

*
Смена кадра. Пять лет спустя. Я в столице.
Да, в столице. Со мной говорит Литератор:
«В ваших стихах недостает чего-то.
Вы что-то прячете. Я могу догадаться,
что именно. То, что вы написали, нельзя печатать.
То, о чем вы молчите, нельзя печатать.
Думаю, эмиграция это единственный выход».

Все вышло наоборот. Он уехал, а я остался.

Я жил в Одессе. Известное дело – море,
тополя, платаны, каштаны, лестница-героиня
знаменитого фильма. Это решило дело.

Место, местность, соблазн оставаться местным.

Дальше – больше. Мои – уехали. Я остался. С годами
Мне стало казаться, что Бруклин где-то
в пяти кварталах от одесского городского сада.
Пространство и время –
Нью-Йорк и август слились воедино. Философ
называет такое смешение хронотопом.

*
Стыдно сказать, Марина, но я до сих пор ощущаю
себя юнцом из тех, кто бежит в субботу
к угловому киоску союзпечати за местной газетой,
покупает и сразу смотрит на третью страницу,
раздел «Пегас» или «Белый парус»,
и никогда не находит того, что ищет.

Часто мне видится маленькая ладошка,
одновременно пухлая и в морщинках
(с годами пухлости меньше, морщины глубже),
перед моим лицом развернутая вертикально:
погоди, еще рано, обстоятельства времени, места,
нужно ждать, извини, позвони, зайдешь на неделе.

Такая вот хиромантия.
Мимо проходит девица.
Ладошка гладит бедро. Но спустя мгновенье
вот она, ладошка, перед моими глазами.
Я гляжусь в нее как в зерцало. Вижу все то же:
лицо юнца с большим кадыком и маленьким подбородком.

Не узнал? Погляди на вторую виньетку слева,
третий сверху ряд группового снимка
выпуска 10 го «б» сто шестнадцатой школы.
Июнь шестьдесят седьмого, юбилейного года.

Пухлости меньше, морщинки, дряхлая дряблость.
И вот в ладошке-зеркальце отраженье иное –
торчащие волосы, борода седая,
залысины и подглазины. Этого я за версту узнаю.
Теперь мне понятно значенье жеста.
Стой, тебе уже поздно, теперь пусть идут другие.

И другие проходят, уходят и исчезают
в радужном облачке за светофором.

Посмотри, Марина, вот и ладошка исчезла.
Никто не держит. Я остался один на свете.
Никогда не пойду на угол за местной газетой.

*
Аналитик – фрейдист сам себе сказал бы
( я сказал сам себе) – значимые объекты,
то есть люди, мы их так в своем кругу называем,
питаются нашим либидо, ненавистью и страхом.

Мы их надуваем как дети шарики, или, позднее,
мужчина влагает в кондом напряженье, усилье, разрядку,
но вот чехольчик с засохшим семенем валяется на газоне
центрального парка, как в песне, или в песке на пляже.

Вот забавный случай. Ребенком на Ланжероне
я подобрал резиновое изделье и спросил у папы,
что это такое, конечно, я знал, но хотелось проверить,
папа беседовал с какой-то дамой
в раздельном купальнике, та оказалась проворной,
пяткой прорыла траншею – одним движеньем,
вот, мой трофей похоронен, песок утрамбован,
я любовался точным движеньем ноги. «Это так, упаковка,
соска для взрослых девиц». Сомнительность этой шутки
я оценил позднее. И тут, Марина, во мне просыпается аналитик.
Он говорит – ты почуял, догадливый мальчик,
что-то между твоим отцом и этой дамой.
Твоя находка была прекрасным намеком.

*
Правда, одна лишь правда, ничего кроме правды.

*
Теперь перейдем к иному предмету – каштану,
в тот момент, когда с ветки падает круглый зеленый ежик
и, расколовшись, высвобождает влажный
чуть красноватый плод, изумительно гладкий.
Теперь каштаны валяются на тротуарах.
То ли каштанов больше, то ли мальчишек меньше,
то ли дети теперь иные.

Но я иногда, оглянувшись, если никто не видит,
поднимаю каштан, в ладони его сжимаю.
Это мне помогает легче идти без одышки.
Удается даже подняться без остановок
на высокий третий этаж к старому другу.

*
Фирменный бланк журнала «Мурзилка».
Уважаемый Боря! К сожалению, Ваше стихотворенье
под названием «Ежик» написано неудачно,
да и по теме отдел не заинтересовало.
Мы печатать его не будем. Литсотрудник Бараев.

verses

ПУБЛИКАЦИИ

*
Стихи о стихах – нет ничего скучнее.
Но обстоятельства, сопутствующие
стихам, часто бывают забавны или трагичны.
Нечто похожее Чаплин писал о сексе.

*
Итак, обстоятельства. Начало семидесятых.
Вот, мы с отцом в гостях у поэта.
В послевоенные годы они с папой дружили.
Позже приятель возвысился –
подборки, книжки, Москва. Жаль, на вершине
не удалось зацепиться. Он вернулся в Одессу.

Приятель отца говорит:
«Если тебе приходят в голову строки,
сразу подумай, можно ли их напечатать.
Если нельзя – не пиши. Так живется легче».

Мы уносим с собою плохую тонкую книжку
с дарственной надписью, содержащей
дельный совет. Книжка потом затерялась.

На другой день, вернее, вечер, в писательском клубе
я увидел фото автора в траурной рамке.
Потом говорили, что обе почки поэта
были изъедены раком. Сердечный приступ
был избавленьем от мук. Почки поэта, сердце поэта.

Отец говорил, что его покойный приятель
очень любил жену. Не мог на нее надышаться.

*

Отец в то время боялся внезапной смерти.

*
Смена кадра. Пять лет спустя. Я в столице.
Да, в столице. Со мной говорит Литератор:
«В ваших стихах недостает чего-то.
Вы что-то прячете. Я могу догадаться,
что именно. То, что вы написали, нельзя печатать.
То, о чем вы молчите, нельзя печатать.
Думаю, эмиграция это единственный выход».

Все вышло наоборот. Он уехал, а я остался.

Я жил в Одессе. Известное дело – море,
тополя, платаны, каштаны, лестница-героиня
знаменитого фильма. Это решило дело.

Место, местность, соблазн оставаться местным.

Дальше – больше. Мои – уехали. Я остался. С годами
Мне стало казаться, что Бруклин где-то
в пяти кварталах от одесского городского сада.
Пространство и время –
Нью-Йорк и август слились воедино. Философ
называет такое смешение хронотопом.

*
Стыдно сказать, Марина, но я до сих пор ощущаю
себя юнцом из тех, кто бежит в субботу
к угловому киоску союзпечати за местной газетой,
покупает и сразу смотрит на третью страницу,
раздел «Пегас» или «Белый парус»,
и никогда не находит того, что ищет.

Часто мне видится маленькая ладошка,
одновременно пухлая и в морщинках
(с годами пухлости меньше, морщины глубже),
перед моим лицом развернутая вертикально:
погоди, еще рано, обстоятельства времени, места,
нужно ждать, извини, позвони, зайдешь на неделе.

Такая вот хиромантия.
Мимо проходит девица.
Ладошка гладит бедро. Но спустя мгновенье
вот она, ладошка, перед моими глазами.
Я гляжусь в нее как в зерцало. Вижу все то же:
лицо юнца с большим кадыком и маленьким подбородком.

Не узнал? Погляди на вторую виньетку слева,
третий сверху ряд группового снимка
выпуска 10 го «б» сто шестнадцатой школы.
Июнь шестьдесят седьмого, юбилейного года.

Пухлости меньше, морщинки, дряхлая дряблость.
И вот в ладошке-зеркальце отраженье иное –
торчащие волосы, борода седая,
залысины и подглазины. Этого я за версту узнаю.
Теперь мне понятно значенье жеста.
Стой, тебе уже поздно, теперь пусть идут другие.

И другие проходят, уходят и исчезают
в радужном облачке за светофором.

Посмотри, Марина, вот и ладошка исчезла.
Никто не держит. Я остался один на свете.
Никогда не пойду на угол за местной газетой.

*
Аналитик – фрейдист сам себе сказал бы
( я сказал сам себе) – значимые объекты,
то есть люди, мы их так в своем кругу называем,
питаются нашим либидо, ненавистью и страхом.

Мы их надуваем как дети шарики, или, позднее,
мужчина влагает в кондом напряженье, усилье, разрядку,
но вот чехольчик с засохшим семенем валяется на газоне
центрального парка, как в песне, или в песке на пляже.

Вот забавный случай. Ребенком на Ланжероне
я подобрал резиновое изделье и спросил у папы,
что это такое, конечно, я знал, но хотелось проверить,
папа беседовал с какой-то дамой
в раздельном купальнике, та оказалась проворной,
пяткой прорыла траншею – одним движеньем,
вот, мой трофей похоронен, песок утрамбован,
я любовался точным движеньем ноги. «Это так, упаковка,
соска для взрослых девиц». Сомнительность этой шутки
я оценил позднее. И тут, Марина, во мне просыпается аналитик.
Он говорит – ты почуял, догадливый мальчик,
что-то между твоим отцом и этой дамой.
Твоя находка была прекрасным намеком.

*
Правда, одна лишь правда, ничего кроме правды.

*
Теперь перейдем к иному предмету – каштану,
в тот момент, когда с ветки падает круглый зеленый ежик
и, расколовшись, высвобождает влажный
чуть красноватый плод, изумительно гладкий.
Теперь каштаны валяются на тротуарах.
То ли каштанов больше, то ли мальчишек меньше,
то ли дети теперь иные.

Но я иногда, оглянувшись, если никто не видит,
поднимаю каштан, в ладони его сжимаю.
Это мне помогает легче идти без одышки.
Удается даже подняться без остановок
на высокий третий этаж к старому другу.

*
Фирменный бланк журнала «Мурзилка».
Уважаемый Боря! К сожалению, Ваше стихотворенье
под названием «Ежик» написано неудачно,
да и по теме отдел не заинтересовало.
Мы печатать его не будем. Литсотрудник Бараев.