verses

***

В детстве я не слышал звона колоколов.
Мыл посуду тряпочкой мыльной. Страдал от нервного тика.
Носил из подвала уголь. Помню запах полов,
натертых рыжей рижской мастикой.

Что запах мастики! Я сам натирал полы.
Сначала щеткой, потом – до блеска суконкой.
Находил расплавленную смолу среди серой золы
в кафельной печке с чугунной дверцей
и железной заслонкой.

Колокола молчали. Зато звенел по утрам
колокольчик мусорщика, молочника, или, позднее, в классе:
урок-перемена-урок. Летели к иным мирам
собачки Белка и Стрелка, размышляя о смертном часе.

О смертном часе часто напоминал
траурный марш. Процессии. Чин советского ритуала.
Знамя, потом венки, потом грузовик. Накал
звука и страха рос, приближаясь. Мама мне разрешала

прятать лицо у нее на груди, когда гремел барабан
и выла труба под окном, и все ей казалось мало.
Слабоумная бабка напротив стояла как истукан.
Смотрела во все глаза. Но не видела, не понимала…

verses

***

В детстве я не слышал звона колоколов.
Мыл посуду тряпочкой мыльной. Страдал от нервного тика.
Носил из подвала уголь. Помню запах полов,
натертых рыжей рижской мастикой.

Что запах мастики! Я сам натирал полы.
Сначала щеткой, потом – до блеска суконкой.
Находил расплавленную смолу среди серой золы
в кафельной печке с чугунной дверцей
и железной заслонкой.

Колокола молчали. Зато звенел по утрам
колокольчик мусорщика, молочника, или, позднее, в классе:
урок-перемена-урок. Летели к иным мирам
собачки Белка и Стрелка, размышляя о смертном часе.

О смертном часе часто напоминал
траурный марш. Процессии. Чин советского ритуала.
Знамя, потом венки, потом грузовик. Накал
звука и страха рос, приближаясь. Мама мне разрешала

прятать лицо у нее на груди, когда гремел барабан
и выла труба под окном, и все ей казалось мало.
Слабоумная бабка напротив стояла как истукан.
Смотрела во все глаза. Но не видела, не понимала…