С днем рождения!

Всего наилучшего в этот день моим френдам nabatnikova и batkovich!

С днем рождения!

Всего наилучшего в этот день моим френдам nabatnikova и batkovich!

Из цикла "Телефонная книжка" (2005)

34-58-00 (Евгений Колманович)


Вязкая алая слава растекалась по мостовой.
Мальчик резвый, кудрявый в кожанке и очках
шел во главе отряда с запрокинутой головой.
Когда он обернулся старцем, я числился в новичках:

накрахмаленный белый халат, болгарским крестом
вышиты инициалы. Молоточек и стетоскоп.
Клинический номер один областной сумасшедший дом.
Старец жил при больнице вдвоем со своей тоской.
Он все еще консультировал и поднимал с трудом
аппарат для электрошока — одной рукой.

Мы знали: в двадцатом году он работал в тюрьме.
Фельдшером. Он лечил предназначенных на расстрел.
Все были чокнуты, двинуты, все — не в своем уме.
Убивали и умирали. А он на это смотрел.
Их раздевали донага. Тела белели во тьме.
Он констатировал смерть. Контролировал вывоз тел.

Дважды в месяц я отправлялся в ночной обход.
Шел вдоль стены. За мною больничный пес
тащился, тихо поскуливая. Глухонемой небосвод
пялился крупными звездами. У старца под окнами рос
чахлый кустик жасмина. Я стучался (условный код).
Он открывал: «Входи. Выкладывай, что принес».

Хлеб, колбаса и шкалик. Садились туда, где светлей —
к письменному столу. Ему перехватывал грудь
мучительный кашель. Он говорил: «Налей.
Мне сейчас полегчает. Вот, закуси чем-нибудь.
Они бы тебя не жалели. И ты о них не жалей.
Они бы тебя не вспомнили. И ты обо всем забудь».

Неделю спустя он лежал в гробу, подтянув губу
к заостренному носу, как будто хотел сказать:
«Больничная сволочь. Придурки. Я вас гребу.
Буржуи. Чекисты. Педики. Вашу мать.

Я вас трижды видал там, где лежу сейчас.
Высоковольтным разрядом выбью из головы
беспросветную, гиблую дурь любому из вас.
Живите! Я прожил дольше, чем проживете вы».

Из цикла "Телефонная книжка" (2005)

34-58-00 (Евгений Колманович)


Вязкая алая слава растекалась по мостовой.
Мальчик резвый, кудрявый в кожанке и очках
шел во главе отряда с запрокинутой головой.
Когда он обернулся старцем, я числился в новичках:

накрахмаленный белый халат, болгарским крестом
вышиты инициалы. Молоточек и стетоскоп.
Клинический номер один областной сумасшедший дом.
Старец жил при больнице вдвоем со своей тоской.
Он все еще консультировал и поднимал с трудом
аппарат для электрошока — одной рукой.

Мы знали: в двадцатом году он работал в тюрьме.
Фельдшером. Он лечил предназначенных на расстрел.
Все были чокнуты, двинуты, все — не в своем уме.
Убивали и умирали. А он на это смотрел.
Их раздевали донага. Тела белели во тьме.
Он констатировал смерть. Контролировал вывоз тел.

Дважды в месяц я отправлялся в ночной обход.
Шел вдоль стены. За мною больничный пес
тащился, тихо поскуливая. Глухонемой небосвод
пялился крупными звездами. У старца под окнами рос
чахлый кустик жасмина. Я стучался (условный код).
Он открывал: «Входи. Выкладывай, что принес».

Хлеб, колбаса и шкалик. Садились туда, где светлей —
к письменному столу. Ему перехватывал грудь
мучительный кашель. Он говорил: «Налей.
Мне сейчас полегчает. Вот, закуси чем-нибудь.
Они бы тебя не жалели. И ты о них не жалей.
Они бы тебя не вспомнили. И ты обо всем забудь».

Неделю спустя он лежал в гробу, подтянув губу
к заостренному носу, как будто хотел сказать:
«Больничная сволочь. Придурки. Я вас гребу.
Буржуи. Чекисты. Педики. Вашу мать.

Я вас трижды видал там, где лежу сейчас.
Высоковольтным разрядом выбью из головы
беспросветную, гиблую дурь любому из вас.
Живите! Я прожил дольше, чем проживете вы».

Комментарий к удаленному стихотворению

Пришлось удалить стихотворение, которое было откликом на очень печальную весть, полученную мной. Речь шла о смертельной болезни друга. Стихи как это обычно бывает, поятнули за собой цепочку ассоциаций... К сожалению, один из моих френдов конкретизировал ситуацию. И она перестала быть предметом поэтического прочувствования и превратилась в нечто вроде разборки. А жаль.

Кстати, и в других моих стихах существуют прототипы. Но образы всегда собирательны и всегда что-то не так, как в жизни. В момент называния прототипа стихи автоматически будут удалены: такова жизнь.

Комментарий к удаленному стихотворению

Пришлось удалить стихотворение, которое было откликом на очень печальную весть, полученную мной. Речь шла о смертельной болезни друга. Стихи как это обычно бывает, поятнули за собой цепочку ассоциаций... К сожалению, один из моих френдов конкретизировал ситуацию. И она перестала быть предметом поэтического прочувствования и превратилась в нечто вроде разборки. А жаль.

Кстати, и в других моих стихах существуют прототипы. Но образы всегда собирательны и всегда что-то не так, как в жизни. В момент называния прототипа стихи автоматически будут удалены: такова жизнь.

Песня слепцов

***
Предки строили, собирали,
мы разрушили и покрали.

Мы покрали, мы расточили,
и деток так научили.

Никто не находит, никто не ищет:
ветер в овраге свищет.

Явлено чудо: на черной иконе -
Матерь Божья на царском троне
сидит в золотой короне.

На ее коленях Младенец Божий
на отрока Алексия похожий:
лик под бескровной кожей.

Держит державу ладошкой хилой,
сжимает скипетр с недетской силой.
Не тяжело тебе, милый?

Нести тяжело. Смотреть тяжелее.
Я неразумных людей пожалею:
веру разбитую склею.

Люди, что им Моя усталость?
Пусть поживут на земле еще малость:
ждать недолго осталось

Песня слепцов

***
Предки строили, собирали,
мы разрушили и покрали.

Мы покрали, мы расточили,
и деток так научили.

Никто не находит, никто не ищет:
ветер в овраге свищет.

Явлено чудо: на черной иконе -
Матерь Божья на царском троне
сидит в золотой короне.

На ее коленях Младенец Божий
на отрока Алексия похожий:
лик под бескровной кожей.

Держит державу ладошкой хилой,
сжимает скипетр с недетской силой.
Не тяжело тебе, милый?

Нести тяжело. Смотреть тяжелее.
Я неразумных людей пожалею:
веру разбитую склею.

Люди, что им Моя усталость?
Пусть поживут на земле еще малость:
ждать недолго осталось