Спускаюсь с другом к реке и думаю о пользе
изучения языка кочевников.
Тем и страшны чужаки, что пялят зенки на нас,
на город наш, на страну, а говорят о своём,
на своём наречье, а нам не понять. Сейчас
может как раз сговариваются. А мы поём
хмельные песни, спускаясь в обнимку к реке
по узкой улочке, мимо открытых взору домов.
Вот веранда. Красотка с расписною чашей в руке
другой рукой поправляет волосы. В небе тонов
не сосчитать – от голубого до красного. Затем
и закат, чтоб насладиться светом. И потому
осень, чтобы прощальное цветение хризантем
осветило нам путь в непроглядную, непробудную тьму.
Но непонятный язык страшнее смерти. Чуждая речь,
в которой кроется нечто, угадываются слова,
значенье которых темно. Невозможно предостеречь,
предугадать, опомниться! Кругом идет голова.
Вот и сейчас два иноземца глядят нам вслед.
К ним приближается третий, четвертый. Их уже пять.
лопочут, машут руками. Через несколько лет
нас тут совсем не останется. И не на кого пенять.
изучения языка кочевников.
Тем и страшны чужаки, что пялят зенки на нас,
на город наш, на страну, а говорят о своём,
на своём наречье, а нам не понять. Сейчас
может как раз сговариваются. А мы поём
хмельные песни, спускаясь в обнимку к реке
по узкой улочке, мимо открытых взору домов.
Вот веранда. Красотка с расписною чашей в руке
другой рукой поправляет волосы. В небе тонов
не сосчитать – от голубого до красного. Затем
и закат, чтоб насладиться светом. И потому
осень, чтобы прощальное цветение хризантем
осветило нам путь в непроглядную, непробудную тьму.
Но непонятный язык страшнее смерти. Чуждая речь,
в которой кроется нечто, угадываются слова,
значенье которых темно. Невозможно предостеречь,
предугадать, опомниться! Кругом идет голова.
Вот и сейчас два иноземца глядят нам вслед.
К ним приближается третий, четвертый. Их уже пять.
лопочут, машут руками. Через несколько лет
нас тут совсем не останется. И не на кого пенять.