***
Замерзая в сугробе, мальчик идет на елку к Христу.
Румяный милиционер рядом стоит на посту.
В синих глазах – уверенность, в белых зубах – свисток.
Постовой не жесток. Это мир жесток.
Это мир жесток, это мороз, как закон суров,
в город не завезли ни еды, ни угля, ни дров
Враг у ворот, пред воротами вырыт окоп, вот такой
ширины, вот такой должины, во успении вечный покой.
Холодный мальчик идет на елку. Хочешь – дотронься рукой.
Белый мрамор вырван из тел обнаженных нимф.
Мальчик лежит. Федор Михайлович склонился над ним.
Бородой сметает смерть с мальчишеского лица,
Снимает шубу с жены, заворачивает мальца,
Берет под мышку, ко Христу на елку несет,
там, говорят, собралось уже несколько сот.
Вот елочка у ворот, рядом вырыт окоп,
от цинги и чахотки лечит сосновый сироп.
Над окопом кадит замерзающий арестованный поп.
Федор Михайлович думает: я не могу
больше жить, но слеза ребенка не должна достаться врагу.
Нагая Анна стоит, пританцовывая на снегу.
Замерзая в сугробе, мальчик идет на елку к Христу.
Румяный милиционер рядом стоит на посту.
В синих глазах – уверенность, в белых зубах – свисток.
Постовой не жесток. Это мир жесток.
Это мир жесток, это мороз, как закон суров,
в город не завезли ни еды, ни угля, ни дров
Враг у ворот, пред воротами вырыт окоп, вот такой
ширины, вот такой должины, во успении вечный покой.
Холодный мальчик идет на елку. Хочешь – дотронься рукой.
Белый мрамор вырван из тел обнаженных нимф.
Мальчик лежит. Федор Михайлович склонился над ним.
Бородой сметает смерть с мальчишеского лица,
Снимает шубу с жены, заворачивает мальца,
Берет под мышку, ко Христу на елку несет,
там, говорят, собралось уже несколько сот.
Вот елочка у ворот, рядом вырыт окоп,
от цинги и чахотки лечит сосновый сироп.
Над окопом кадит замерзающий арестованный поп.
Федор Михайлович думает: я не могу
больше жить, но слеза ребенка не должна достаться врагу.
Нагая Анна стоит, пританцовывая на снегу.