***
Зигмунд приветствует Вильгельма. Я заперся в кабинете,
чтоб написать эти строки в покое - куда там!
Ждал два часа, пока угомонятся дети.
Много воли Марта дает ребятам.
Говорят - ангелочки, а я вспоминаю о маленьких бесах.
Те же повадки. Нужно с ними построже.
Поездка в Берлин сорвалась. Что за ужасный Песах!
Твоя мама гостит у нас. И моя приехала тоже.
Сестры, понятно, здесь. Наш ковчег перегружен.
Истерики ближних мешают мыслям о сущности истерии.
Сколько родственников, Вильгельм, а я никому не нужен,
разве только тебе и новой психиатрии.
Наслажденье всегда имеет оттенок страданья.
Боль и оргазм порождают подобие стона.
Насилие - часть любви, и это - правило мирозданья,
не менее точное, чем закон Архимеда или Ньютона.
Ночью я смотрю на небо. Оно притворяется твердью.
Как в библейские времена, останавливается движенье.
Одно утешение - все завершается смертью,
к которой мы оба чувствуем расположенье.
Зигмунд приветствует Вильгельма. Я заперся в кабинете,
чтоб написать эти строки в покое - куда там!
Ждал два часа, пока угомонятся дети.
Много воли Марта дает ребятам.
Говорят - ангелочки, а я вспоминаю о маленьких бесах.
Те же повадки. Нужно с ними построже.
Поездка в Берлин сорвалась. Что за ужасный Песах!
Твоя мама гостит у нас. И моя приехала тоже.
Сестры, понятно, здесь. Наш ковчег перегружен.
Истерики ближних мешают мыслям о сущности истерии.
Сколько родственников, Вильгельм, а я никому не нужен,
разве только тебе и новой психиатрии.
Наслажденье всегда имеет оттенок страданья.
Боль и оргазм порождают подобие стона.
Насилие - часть любви, и это - правило мирозданья,
не менее точное, чем закон Архимеда или Ньютона.
Ночью я смотрю на небо. Оно притворяется твердью.
Как в библейские времена, останавливается движенье.
Одно утешение - все завершается смертью,
к которой мы оба чувствуем расположенье.