verses

***
Худшая из потерь - потеря присутствия духа.
Разрушением смысла смысла не прирастишь.
По мере снижения зрения, а заодно и слуха
мир мутнеет и погружается в тишь.

Зажжешь свечу - огонек не горит - чуть тлеет.
Посмотришь в себя - на душе та же тишь и муть.
Из последних сил разум последнюю мысль лелеет,
не решаясь уснуть.

***
Ледок затянул лужи.
Раз-два- три, нос оботри.
Холода выстуживают снаружи,
отчаяние - изнутри.

Помню, как, остывая,
слеза по щеке текла,
последняя, чуть живая
капля тепла.

выбранные сновидения о несчастной невозвратной любви.

*
В прошлое воскресенье я отправился на площадь Одесской Коммуны полюбоваться на открытый там памятник. Памятник представлял из себя огромную дверь, на которой были разбросаны звонки с табличками. На уровне средней трети двери зияла щель с надписью "Для писемъ и газетъ тащите их в клозетъ".
На табличках были надписи "Одесская Интеллигенция", "Одесская Аристократия", "Южно русская школа", "Одесская Фарца". Чуть выше было написано масляной краской: "Одесская агентура. Стучать три раза".
Я возложил к памятнику цветы и ушел прочь, рыдая.

*

Как-то раз Одесская Интеллигенция пришла ко мне, когда я работал над статьей о критериях "хорошести" стихотворения. Узнав, что именно я собираюсь написать, Одесская Интеллигенция пришла в ярость.
Вечно ты все усложняешь!!! - срываясь на крик, говорила она, - критерии "хорошести", нет, гениальности стихотворения элементарны! Слушай и конспектируй: во-первых, гениальным может быть только стихотворение об Одессе, написанное одесситом, во-вторых, этот одессит должен уехать из Одессы и не возвращаться сюда никогда, понимаешь, никогда!
Тут она разрыдалась: Ну почему ты не свалил отсюда? Почему? Я бы тогда тебя любила...
- А так? - робко спросил я.
- А так я тебя ненавижу! - всхлипнула Одесская Интеллигенция и выскочила из моей комнаты хлопнув дверью так, что со стены посыпалась штукатурка. Под штукатуркой была дверца. Я встал на железный табурет и открыл ее. Из проема высунулась деревянная кукла с огромным носом, но не вздернутым, как у Буратино, а с горбинкой... Типичный еврейский нос! - подумал я.
- От еврейского носа слышу! - огрызнулась кукла. Мне было нечего возразить.

*

В начале восьмидесятых я начал замечать, что у всех моих друзей в углу гостиной стоит железный табурет, намертво прикрученный к полу. Именно на этот табурет меня усаживали, когда я приходил в гости.
Кроме того еду мне клали в алюминиевую миску, а чай наливали в эмалированную кружку. Эмаль была зеленая снаружи и голубоватая в крапинку внутри, как на ночных горшках в детском саду. Ложки и вилки мне давали алюминиевые, как в дешевой столовке. А ножей не давали вообще.
Помимо всего, как только я усаживался на табурет, хозяин звонил куда-то по телефону и говорил что-то вроде "гражданин Херсонский доставлен".
Постепенно я начал догадываться, что все это неспроста.

*
Начиная с моих студенческих лет, раз в год, перед днем рождения, мама давала мне двести рублей для того, чтобы я купил себе приличный костюм. Я, конечно, никакого костюма не покупал, а возвращался домой с очередной иконой восемнадцатого века московских писем.
Мама очень расстраивалась. Опять ты купил икону восемнадцатого века! - ворчала она. Между тем я старательно инспектировал магазины, где все костюмы были неприличными, затем заглядывал к Одесской Фарце, у которой костюмы были, но не моего размера. И лишь потом шел к Одесскому Христопродавцу, у которого иконы восемнадцатого века московских писем никогда не переводились.
Носил я деньги зажатыми в кулаке, как полтинник в первом классе средней школы номер 49. Только сумма, как мы уже знаем, была другая.

Однажды я заглянул к Одесской Фарце с двумя сотнями в кулаке и со стандартным вопросом, нет ли костюма моего размера. Ответ был необычным: костюма нет, но я могу предложить тебе на выбор икону восемнадцатого века московских писем.
Я остолбенел. Но тут из спальни вышел Христопродавец и ситуация прояснилась. Да, мы живем вместе и объединили наши предприятия - сказала Фарца.
- А как же Одесский Бомонд? - спросил я.
- Он сбежал с Московской Пропиской, потом уже в Москве спутался с Диссидней и у него серьезные проблемы.
- Кстати, - сказал Христопродавец, - у нас твоя бывшая подружка, Одесская Интеллигенция. Заслышав тебя, она забилась под кровать.
Не хочешь вытащить ее оттуда? Или выманить?
-Нет! - честно ответил я и ушел, унося под мышкой икону "Моисей перед неопалимой купиной" - сюжет, который в среде коллекционеров носил название "Пионер у Вечного Огня"

*
Cобирайся, нам пора! - сказал друг, уменьшаясь до размеров божьей коровки. Я также уменьшился. Пепельница из чешского хрусталя возвышалась над нами зданием космического аэровокзала, а сигара превратилась в ракету и пламя вырывалось из нее. К взлету готова! - отрапортовала сигара.
- Нельзя терять ни минуты! - сказал друг. - они следят за каждым нашим шагом...
- Куда мы летим? - спросил я.
-Ко мне на родину, на Кубу - ответила сигара. Че Гевара ждет не дождется нас.

Тогда я спокоен - сказал я, застегивая привязной ремень, - абсолютно спокоен.

Вы абсолютно спокойны, -услышал я над собой голос доктора Бенкендорфа, - вы слушаете только мой голос, вы не слушаете голос Америки, станцию Свобода, программы БиБиСи...
Мои привязные ремни намертво прикрепили меня к железной койке в поднадзорной палате Третьего Отделения психушки.

*

Послушай, - спросил я Христопродавца, упаковывавшего мне очередную икону восемнадцатого века московских писем, - почему ты так себя величаешь? Для торговца иконами существуют более пристойные термины. Например, офеня.

- Был бы я Петров или Сидоров, был бы Офеня. А моя фамилия Юдельсон - печально ответил Христопродавец.