verses

***
Не допросишься снега зимой - это о нас.
С утра моросило. Пасмурно. Рождество
приближается. Очереди у касс
удлиняются - это признак того,
что аппетит зимой приходит не во время еды,
а в ожиданье чудес: например, Звезды.

Она где-то ходит, незрима, поверх облаков.
Освещает их серые спины, пролагая маршрут
по направленью к вертепу, назад, в глубину веков,
спуск - тот же подъем и этот подъем крут.
Задержи дыханье - считай до десяти -
авось и увидишь свет, который в конце пути.

Этот свет не мигает в отличие от огней
завезенных из Китая на хвою из местных лесов.
Люди ходят парами, друг к другу жмутся плотней,
вот вернутся домой - и дверь за собой на засов.
А комнатка-то одна, мала и тесна -
и половину жилплощади занимает сосна.

Где-то там Мария, младенец, бык и осел.
А здесь румынская стенка из немыслимых дней,
когда в хрущевку вселялся молодожен-новосел,
телевизор купили, и ставили мебель плотней.
И слышали разговоры до первого этажа,
и батарей холодных рукою касались, дрожа.

Не ждали ни коммунизма, ни пришествия в мир
Спасителя Мира, но что завезут в гастроном,
это всех волновало - погруженная в рыбий жир
тресковая печень возвещала о мире ином,
о празднике, что отмечен листочком календаря,
о спутнике, что сигнал подает, в пустоте паря.

выбранные сновидения о несчастной невозвратной любви.

*
- А ты заметил,- спросил друг, - что раньше во время Душеспасительных Бесед Майор Валерьевич грозил подшефным с помощью указательного пальца, а сейчас он выставляет третий палец?
- Заметил, не слепой - ответил я, - наверное он побывал в служебной поездке в США, там это принято.
- Это было принято еще в Древней Греции, - отчеканил невесть откуда взявшийся Майор Валерьевич, - лично я перенял этот жест у Диогена Синопского, - что вы уставились на меня? Где двое или трое собрались во имя мое, там и я среди них!

Майор Валерьевич любил цитировать Евангелие не к месту.

*
Как-то я вернулся от Одесской Интеллигенции домой поздно вечером и обнаружил, что антикварное кресло исчезло, а вместо него в углу стоит железная табуретка, намертво прикрученная к полу.
Я сразу догадался, что в мое отсутствие в квартире кто-то побывал.

*
Люся пришла забирать меня из Третьего Отделения психушки и рассказала, что ей звонил доктор Бенкендорф и радостно сообщил, что госпитализация мне больше не понадобится.
- Он выздоровел? - с надеждой спросила Люся.
- Он неизлечим - фыркнула ей в ухо кошка Бася, сидевшая у нее на левом плече.
- Да, он неизлечим - сказал ей в другое ухо доктор Бенкендорф, - просто теперь мы распространили режим поднадзорной палаты Третьего Отделения на весь город.
- Так что же, теперь всюду будут санитары и фельдшера?
- Не сомневайтесь. Теперь санитары будут всюду... Собственно, они и раньше были, - помолчав немного добавил доктор Бенкендорф, - но это пока секрет.

*
Когда началась гласность, Одесская Интеллигенция прибежала ко мне взъерошенная и сказала, что подписка на Толстый Журнал теперь будет сопровождаться обязательной подпиской о неразглашении опубликованной в Толстом Журнале информации.
- А подписка о невыезде? - попробовал пошутить я.
Но Одесской Интеллигенции было не до шуток.
- Подписку о невыезде будут оформлять при выдаче заграничного паспорта, - грустно сказала она и смахнула муфтой набежавшую слезу.

*
Давай поиграем, - прошептала Одесская Агентура, поворачиваясь в кровати и поправляя одеяло так, чтобы ее нога в кружевном черном чулке с подвязочкой на миг мелькнула перед моим взором, - давай поиграем в дочки-папочки. Маленькая дочка не может уснуть, а папочка на ночь читает ей интересные книжки или рассказывает интересные истории. А потом девочка все же не сможет уснуть, и папа ляжет к ней в кроватку и начнет дышать ей в шейку, и тогда.....

Знаем мы, что тогда - подумал я и начал монотонно читать наизусть произведение Леонида Ильича Брежнева, которое мы называли "Опущенная целина", чтобы не путать с "Поднятой целиной" Шолохова. Я сидел опять-таки на железной табуретке, намертво прикрученной к полу около кровати Одесской Агентуры. Это создавало известные неудобства.

Однако вскоре дыхание Одесской Агентуры стало ровным и глубоким.
Она не притворялась - она спала искренне. Я встал и на цыпочках вышел из спальни...

-Ну что, спит? - шепотом спросил Майор Валерьевич.
- Спит, как только в раннем детстве спят - сказал я голосом Бориса Леонидовича Пастернака.

Да ты у нас сказочник! - сказал Майор Валерьевич и укоризненно покачал головой.

*
- Товарищ Майор Валерьевич! Гражданин Херсонский доставлен!
Мизера (так называли братьев-близнецов в плащах и широкополых шляпах за то, что они всюду ходили парой) усадили меня на железную табуретку в углу кабинета и встали по бокам недвижно и надежно, как часовые у входа в мавзолей.
Майор Валерьевич торжественно сидел за столом.
- Ну вот теперь у нас будет несколько лет, чтобы пообщаться плотно! - радостно сказал он, - помните, все, о чем Вы промолчите будет использовано против Вас!
- На понт берешь, начальничек, - криво ухмыльнувшись прямо в лицо Майору Валерьевичу, сказал я сквозь зубы.
- Как Вы себя ведете! - закричал Майор Валерьевич, - Вы не в уголовном розыске, здесь у нас интеллигентные люди. Если не стыдитесь меня, постесняйтесь хотя бы его! - и Майор указал на портрет, смиренно висящий на стене. На портрете был изображен Феликс Эдмундович в каком-то странном наряде...
В то время я практически ничего не знал о еврейской традиции и не понял, что Дзержинский на портрете одет в костюм хасида.
Но если бы и понял, то вряд ли бы удивился. Видел же я в кабинете уполномоченного по делам религий портреты Маркса и Энгельса в полном архиерейском облачении, в белых клобуках с крестиками и панагиями на груди.