Актуальное

Сегодня продолжал дискуссию с Марком Гальпериным. Марк говорил о том, что милитаристский героический миф народ может преодолеть или пережив катастрофу (Германия) или путем длительного развития (Швеция). Я говорил, что героический миф преодолеть невозможно, поскольку это архетипическая структура, элемент коллективного бессознательного. Марк резонно спросил меня, как же Германии удалось то, что она больше не хочет покорять мир, подчинившись вождю?
Я сказал, что для актуализации милитаристского, героического массового сознание необходим дополнительный фактор. Это - чувство глубокого национального унижения. Комплекс неполноценности проще всего преодолеть с помощью идеи превосходства, подтвержденной военной силой. Германия в период Веймарской республики ощущала себя униженной и преследуемой.
Россия после распада СССР, опомнившись, начала оплакивать утраченный статус сверхдержавы. Для части населения бывшего СССР, которая продолжала идентифицировать себя с Россией, оставшись за ее пределами, унижение оказалось еще более глубоким - им пришлось существовать в роли национального меньшинства, порой - презираемого и дискриминируемого. Своеобразный "комплекс Судетских немцев". Так, по-моему.

И еще один важнейший фактор - социальная (национальная) паранойя, бред преследования, синдром "враждебного окружения".
Кольцо врагов - обручальное кольцо на свадьбе нации и вождя.

Лев Оборин о моей книге (Новый Мир, 2, 2014)

Борис Херсонский. Кладезь безумия. Записки психиатра. Киев, «Спадщина», 2012, 392 стр.

Эта книга выросла из записей в Живом Журнале Бориса Херсонского[6] — известного поэта и профессионального психиатра. О том, что эти записи сами собой складываются в книгу, Херсонскому стали говорить еще на стадии интернет-публикации.

Хотя здесь порой описываются комические случаи, меньше всего эта книга похожа на собрание медицинских анекдотов. Как и многие другие произведения врачей-литераторов, она позволяет понять, что такое память врача, не забывающего о своих пациентах и через десятки лет. Слово «кладезь» здесь обладает двойным смыслом: долгая психиатрическая практика служит неисчерпаемым источником сюжетов и историй, но она же — источник знаний о бедах и страдании, которые слишком часто усугубляются врачебным непрофессионализмом, а то и злонамеренностью. Вот, например, Херсонский пишет об «одной юной докторице», с которой когда-то был готов завести роман, пока она не рассказала, «что в отделении больные зовут ее Верой Сульфазиновной»: «От моей симпатии мгновенно не осталось и следа». Сульфазин — препарат, назначавшийся шизофреникам; его инъекция вызывает сильную боль. «В те времена этот препарат был официальным лекарством и неофициальным телесным наказанием». И если в отношении подобных врачей Херсонский занимает вполне определенную позицию, то у историй о самих психиатрических расстройствах часто нет и не может быть никакой морали. А когда мораль есть, она выглядит итогом долгих размышлений. Рассказав о пациентке, которая спустя много лет после излечения представляется «Лиза с паническими атаками», Херсонский пишет: «Страдание драгоценно. Это не такая вещь, с которой легко расстаются».

«Кладезь безумия» условно разделяется на рассказы о случаях из практики (разумеется, с сохранением врачебной тайны), хронику карьеры психиатра в советских условиях и рассуждения о психиатрии и психиатрических расстройствах вообще. Карьеру Херсонского сильно осложняли многие «неблагоприятные» факторы: еврейство, воцерковленность, диссидентство, принадлежность к врачебной династии, наконец, честность, прямота, нежелание действовать по устаревшим и косным инструкциям. Перед читателем возникает образ этакого идеального врача. Херсонский не раз подчеркивает, что идеальным не был, но отстаивает один принцип — уважения к пациенту, презумпции его достоинства: «Даже в психотическом состоянии человек чувствует, как к нему относится врач. Беседу с пациентом не следует откладывать до времени, когда он придет в норму. Они помнят нас — равнодушно проходящих мимо, отдающих распоряжение „подвязать” больного или сделать ему болезненную инъекцию. Они помнят нас — заинтересованных в их судьбе, сочувствующих, относящихся к „болящим”, как к равным».

Пожалуй, самый сложный вопрос — позволяет ли эта книга сделать какие-то новые выводы о поэзии Херсонского. Конечно, мы можем найти у него немало стихотворений автобиографических и связанных с психиатрией, таких как «Пациенты отца» или цикл «Письма к М. Т.», — поэтические эссе-монологи, в которых не раз затрагиваются темы безумия, болезни, несчастья. Но есть вещи и более общие, высвечивающие образ мыслей, свойственный человеку, который много думает о человеческой психике. Это потребность в циклизации, в которой можно увидеть попытку систематизировать рассказывание-изживание связанных между собой историй. Это готовность встать на место героя, представляющего иную культуру, другой, почти инопланетный склад ума (таковы, например, стихи из «китайской» книги «Запретный город»). Это, наконец, готовность признавать — проговаривать, зная, что это необходимо, — собственную вину:



И еще, Господи, прости меня

за то, что будучи ребенком,

я дразнил безумного Марика.



*

Не я один, Господи,

мы все гонялись за ним и дразнили,

но виноват я один,

остальные — не виноваты.