Под сенью разряженной ели
Младенец лежал в колыбели,
вернее, в кормушке скота.
В пещере, а надо бы в доме,
спеленат лежал на соломе,
а елка торчит из креста.
Вернее - из крестовины.
Так взор проникает в глубины,
где вечно царит пустота.
Под сенью разряженной ели
детишки, как ангелы, пели
про славу во вышних, про мир,
про добрую волю в народе,
о том, что Звезда на подходе,
Рождественский ориентир.
О трех экстрасенсах с дарами,
об Ироде - все по программе,
злодейский Рождественский пир.
И смотрит ребенок печальный
на шарик стеклянный, зеркальный,
и видит там облик чужой,
смешной - на поверхности сферы,
и отсвет надежды и веры
сияет над странной душой,
как комнате смеха советской,
душой перекрученной, детской,
озябшей душой небольшой.
Под сенью разряженной ели
Младенец лежал в колыбели,
вернее, в кормушке, и вол
с ослом над кормушкой склонялись,
а рядом эпохи сменялись,
где Царство, и где - произвол?
Придет ли эпоха другая?
Мы, стулья отодвигая,
садимся за праздничный стол.
26.12.17
Младенец лежал в колыбели,
вернее, в кормушке скота.
В пещере, а надо бы в доме,
спеленат лежал на соломе,
а елка торчит из креста.
Вернее - из крестовины.
Так взор проникает в глубины,
где вечно царит пустота.
Под сенью разряженной ели
детишки, как ангелы, пели
про славу во вышних, про мир,
про добрую волю в народе,
о том, что Звезда на подходе,
Рождественский ориентир.
О трех экстрасенсах с дарами,
об Ироде - все по программе,
злодейский Рождественский пир.
И смотрит ребенок печальный
на шарик стеклянный, зеркальный,
и видит там облик чужой,
смешной - на поверхности сферы,
и отсвет надежды и веры
сияет над странной душой,
как комнате смеха советской,
душой перекрученной, детской,
озябшей душой небольшой.
Под сенью разряженной ели
Младенец лежал в колыбели,
вернее, в кормушке, и вол
с ослом над кормушкой склонялись,
а рядом эпохи сменялись,
где Царство, и где - произвол?
Придет ли эпоха другая?
Мы, стулья отодвигая,
садимся за праздничный стол.
26.12.17