![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Домашний адрес
Feb. 14th, 2006 11:11 amЖить сегодня в Одессе и писать стихи — такое же трудное — гиблое дело, как быть ребенком из «хорошей семьи». От тебя ждут чего-то определенного. Например, юмора, вечной иронии, еврейского акцента. И — побольше моря, облаков и цветущих каштанов. Все это легко дается от восемнадцати до тридцати и получается несколько хуже после сорока. С годами поневоле из верного сына Южной Пальмиры превращаешься в пасынка. Кроме того, одна из главных традиций одесских литераторов — уезжать из города при малейшем намеке на литературную зрелость и легчайшей надежде на успех. Я остался жить в Одессе и тем самым нарушил одну из главных традиций нашей «одесской» литературы.
Лиха беда начало: начав нарушать традиции, не можешь остановиться. В конце восьмидесятых я вырубил каштаны и акации в стихах, что твой зелентрест на улицах. Оставил шутки и иронию для дружеского застолья. Акцент остался при мне, но заметен лишь когда я читаю стихи вслух. А это случается все реже. В основном, если остаюсь один в комнате. Стены слушают меня терпеливо. Но время, когда стены имели уши, ушло навсегда. Литература в Одессе все больше становится приватным делом пишущего, и поэтические вечера (их теперь называют презентациями и подают рюмку на четверостишие) напоминают профессиональную сходку, к примеру, невропатологов и психиатров: окулиста туда не заманишь.
Одиночество, вероятно, естественное состояние. В Одессе его ощущаешь острее. Например, проходя мимо домов, где когда-то жили твои друзья. И буддийски-даосская пустота начинает омывать твое сознание. Раньше эта роль отводилась тебе, Черное море. Периодически происходит нечто вроде оползней. Душа теряет очередной слой, земля уходит из-под ног, домики складываются гармошкой и прочее. И никакая юморина с неизменным Остапом в лимузине из лучших худших времен делу не поможет. Ибо Остап не настоящий. И все, что пишется в одесском духе (двадцатые годы, Молдаванка, Беня знает за облаву), неизбежно выглядит как стилизация. Да и настоящие веселые жуликовато-криминальные герои Одессы мало укладываются в поэтическое мировосприятие. Вообразим Соньку Золотую ручку с белым гусиным пером, склонившуюся над чистым белым листом. Поэтому честнее выбрать какое-либо иное облачение и напялить на себя жутковатую маску. Одну из последних книг я написал в духе средневековой китайской поэзии. Говорить от первого лица оказалось проще во время маскарада. Впрочем, это не более чем детская игра без надежды на успех побега. Все равно Одесса будет присутствовать в моих стихах, ибо согласно Фрейду подавленное возвращается. А протаптывать обходные тропки подсознание умеет. Нужно только отпустить мысли на свободу.
Если говорить серьезно, то самой близкой для меня традицией одесской литературы было уважение к смыслу слов и словам вообще. Бунинская строгость была чуть суховата для одесситов. Но урок, преподанный городу покидающим большевистскую страну классиком, пошел впрок. Мы умели видеть то, что нас окружает. И если и позволяли себе немного импрессионистический взгляд на мир, то не в большей степени, чем южнорусские художники начала ушедшего века. Деструкция смысла, разрушение грамматической структуры предложения — любимая столичная забава. Мы все еще говорим на постсоветском русском языке, что и придает нам неистребимый привкус провинциальности.
Собственно, быть провинциалом — единственное, что тебе остается, если ты сохраняешь верность городу. Верность вообще очень провинциальная вещь...
Недавно хорошая московская поэтесса одесского происхождения Мария Галина опубликовала в журнале «Знамя» статью об одесской литературной ситуации. Главный недостаток нашего города Маша видит в том, что здесь слишком любят своих поэтов и слишком многое им прощают. Я бы сказал иначе. В Одессе любят друзей и многое им прощают — и предательство, и даже писание стихов. Любить поэта может тот, кто любит поэзию. Мои друзья и мои студенты не читают ни Пушкина, ни Пастернака. Прочесть им свои стихи было бы явным злоупотреблением служебным положением, чем-то вроде сексуальных домогательств. Хороши ли стихи — не вопрос. Хороший ли человек их написал? Достаточно ли экстравагантный, достаточно ли асоциальный, чтобы называться литератором? И, увы, достаточно ли полезный и нужный нам всем? Мой город всегда славился своим неистребимым прагматизмом.
Мы не любим ссориться. Несколько лет назад мало разбирающаяся в авангарде и постмодернизме журналистка написала разгромную рецензию на довольно-таки эпатирующую выставку моего друга-художника. Художник обиделся. Он сказал мне, что эта рецензия — единственный отрицательный отклик на художественное событие в одесской прессе за много лет. Я проверил. Он был прав. Доминируют милые восторженные отклики на причуды друзей либо явно заказанные и оплаченные материалы. Искусствоведы тоже люди, им нужно как-то жить. О поэтессе, слабо подражающей Цветаевой, можно написать, что у нее равный цветаевскому талант. О художнике, делающем сомнительный соц-арт, что он превосходит Комара и Меламида вместе взятых. Плевать. Кто их знает, этих Комара и Меламида? А наш приятель порадуется. Наши домашние заготовки постепенно становятся все непритязательней. Пожилой литератор недавно пришел в ярость после презентации откровенно графоманского сборника и даже рискнул написать о своих впечатлениях И впрямь, стихи были, что называется, из ряда вон... Но кому какое дело? Очаровательные девушки разносят спонсорское шампанское, великолепный музыкант аккомпанирует ужасающим строкам, автор уверен в своей музоизбранности. И стихи и музыка записаны на компакт-диск. Его раздают даром.
Говорить об этом не хочется, но должен же кто-нибудь? Как любит повторять семидесятилетний Фима Ярошевский, своего рода символ неофициальной и, что важно, настоящей литературы в Одессе: «Как это — жить и ни разу не крикнуть?»
Лиха беда начало: начав нарушать традиции, не можешь остановиться. В конце восьмидесятых я вырубил каштаны и акации в стихах, что твой зелентрест на улицах. Оставил шутки и иронию для дружеского застолья. Акцент остался при мне, но заметен лишь когда я читаю стихи вслух. А это случается все реже. В основном, если остаюсь один в комнате. Стены слушают меня терпеливо. Но время, когда стены имели уши, ушло навсегда. Литература в Одессе все больше становится приватным делом пишущего, и поэтические вечера (их теперь называют презентациями и подают рюмку на четверостишие) напоминают профессиональную сходку, к примеру, невропатологов и психиатров: окулиста туда не заманишь.
Одиночество, вероятно, естественное состояние. В Одессе его ощущаешь острее. Например, проходя мимо домов, где когда-то жили твои друзья. И буддийски-даосская пустота начинает омывать твое сознание. Раньше эта роль отводилась тебе, Черное море. Периодически происходит нечто вроде оползней. Душа теряет очередной слой, земля уходит из-под ног, домики складываются гармошкой и прочее. И никакая юморина с неизменным Остапом в лимузине из лучших худших времен делу не поможет. Ибо Остап не настоящий. И все, что пишется в одесском духе (двадцатые годы, Молдаванка, Беня знает за облаву), неизбежно выглядит как стилизация. Да и настоящие веселые жуликовато-криминальные герои Одессы мало укладываются в поэтическое мировосприятие. Вообразим Соньку Золотую ручку с белым гусиным пером, склонившуюся над чистым белым листом. Поэтому честнее выбрать какое-либо иное облачение и напялить на себя жутковатую маску. Одну из последних книг я написал в духе средневековой китайской поэзии. Говорить от первого лица оказалось проще во время маскарада. Впрочем, это не более чем детская игра без надежды на успех побега. Все равно Одесса будет присутствовать в моих стихах, ибо согласно Фрейду подавленное возвращается. А протаптывать обходные тропки подсознание умеет. Нужно только отпустить мысли на свободу.
Если говорить серьезно, то самой близкой для меня традицией одесской литературы было уважение к смыслу слов и словам вообще. Бунинская строгость была чуть суховата для одесситов. Но урок, преподанный городу покидающим большевистскую страну классиком, пошел впрок. Мы умели видеть то, что нас окружает. И если и позволяли себе немного импрессионистический взгляд на мир, то не в большей степени, чем южнорусские художники начала ушедшего века. Деструкция смысла, разрушение грамматической структуры предложения — любимая столичная забава. Мы все еще говорим на постсоветском русском языке, что и придает нам неистребимый привкус провинциальности.
Собственно, быть провинциалом — единственное, что тебе остается, если ты сохраняешь верность городу. Верность вообще очень провинциальная вещь...
Недавно хорошая московская поэтесса одесского происхождения Мария Галина опубликовала в журнале «Знамя» статью об одесской литературной ситуации. Главный недостаток нашего города Маша видит в том, что здесь слишком любят своих поэтов и слишком многое им прощают. Я бы сказал иначе. В Одессе любят друзей и многое им прощают — и предательство, и даже писание стихов. Любить поэта может тот, кто любит поэзию. Мои друзья и мои студенты не читают ни Пушкина, ни Пастернака. Прочесть им свои стихи было бы явным злоупотреблением служебным положением, чем-то вроде сексуальных домогательств. Хороши ли стихи — не вопрос. Хороший ли человек их написал? Достаточно ли экстравагантный, достаточно ли асоциальный, чтобы называться литератором? И, увы, достаточно ли полезный и нужный нам всем? Мой город всегда славился своим неистребимым прагматизмом.
Мы не любим ссориться. Несколько лет назад мало разбирающаяся в авангарде и постмодернизме журналистка написала разгромную рецензию на довольно-таки эпатирующую выставку моего друга-художника. Художник обиделся. Он сказал мне, что эта рецензия — единственный отрицательный отклик на художественное событие в одесской прессе за много лет. Я проверил. Он был прав. Доминируют милые восторженные отклики на причуды друзей либо явно заказанные и оплаченные материалы. Искусствоведы тоже люди, им нужно как-то жить. О поэтессе, слабо подражающей Цветаевой, можно написать, что у нее равный цветаевскому талант. О художнике, делающем сомнительный соц-арт, что он превосходит Комара и Меламида вместе взятых. Плевать. Кто их знает, этих Комара и Меламида? А наш приятель порадуется. Наши домашние заготовки постепенно становятся все непритязательней. Пожилой литератор недавно пришел в ярость после презентации откровенно графоманского сборника и даже рискнул написать о своих впечатлениях И впрямь, стихи были, что называется, из ряда вон... Но кому какое дело? Очаровательные девушки разносят спонсорское шампанское, великолепный музыкант аккомпанирует ужасающим строкам, автор уверен в своей музоизбранности. И стихи и музыка записаны на компакт-диск. Его раздают даром.
Говорить об этом не хочется, но должен же кто-нибудь? Как любит повторять семидесятилетний Фима Ярошевский, своего рода символ неофициальной и, что важно, настоящей литературы в Одессе: «Как это — жить и ни разу не крикнуть?»
