Iz "Semeinogo arhiva"

Одесса, февраль 1932

1

Еврейский техникум. Здесь Соломон и Надя

учат подростков разным наукам на идиш.

С работы приходят поздно. Гремит посуда.

Едят, уставясь в тарелку, друг на друга не глядя.

Он, не решаясь спросить: «За что ты меня ненавидишь?»

Она, не решаясь сказать: «Любимый, уйди отсюда».

 

Но никто не уходит, не задает вопроса.

Ибо для вспышки привычной достаточно полуслова,

полужеста, молчание также взрывоопасно.

Очки Соломона сползают по спинке носа,

он наливает стопку (нельзя!), наливает снова,

бросает кошке (нельзя!) тонкий ломтик колбасный.

 

Плохо, что есть свидетель. Дочери скоро восемь.

Последний месяц ночует у тети-тезки.

У Раи — ночные страхи, навязчивые движенья

плюс фантазии. Значит, в санаторий каждую осень,

а весною — надсадный кашель и пухнущие железки,

возможно, также симптомы скрытого отверженья.

 

Надя легла. Из угла — всхлипы и бормотанье.

Соломон открывает книгу. Менделе Мойхер-Сфорим.

Бытовая история. Юмор под пеленой печали,

получается тоже скорее не чтенье, а причитанье.

Боже, о чем мы спорим? Боже, о чем мы спорим?

Лучше бы мы молчали, лучше бы мы молчали...

 

Справка

И этой жизни им осталось менее года.

Умрут друг за дружкой. Надя — от рака

(когда ей кололи морфий, она говорила,

что боится стать наркоманкой),

Соломон — от чахотки, кашляя и задыхаясь;

впрочем, дело решило легочное кровотеченье.

 

Христианское кладбище в тридцатые годы

было интернациональным. Там их схоронили.

 

Среди крестов мне приходилось видеть надгробья:

бетонные низкие тумбы, мраморные дощечки,

имена по-русски и по-еврейски.

 

Обе Раи (дочь и сестра Нади-Нехамы)

по-детски боялись смерти и, следовательно, кладбищ.

Никто не запомнил номер участка.

 

Иногда мне кажется необходимым

навести справки по архивным книгам,

но вместо этого перебираю старые фотоснимки:

 

вот Соломон — за два года до смерти,

в полный рост, в каракулевой папахе

и зимнем пальто с воротником кучерявым.

Снимок блеклый, потертый, угол надорван.

 

Нехама-Надежда снята в начале двадцатых.

Широкополая шляпа, большие глаза, припухшие губы.

 

Бабушка мне говорила:

— В первые годы

я плакала о сестре, умершей до срока,

но все сбывается вовремя...

 

И ублажил я мертвых более, чем живых.

 

Iz "Semeinogo arhiva"

Одесса, февраль 1932

1

Еврейский техникум. Здесь Соломон и Надя

учат подростков разным наукам на идиш.

С работы приходят поздно. Гремит посуда.

Едят, уставясь в тарелку, друг на друга не глядя.

Он, не решаясь спросить: «За что ты меня ненавидишь?»

Она, не решаясь сказать: «Любимый, уйди отсюда».

 

Но никто не уходит, не задает вопроса.

Ибо для вспышки привычной достаточно полуслова,

полужеста, молчание также взрывоопасно.

Очки Соломона сползают по спинке носа,

он наливает стопку (нельзя!), наливает снова,

бросает кошке (нельзя!) тонкий ломтик колбасный.

 

Плохо, что есть свидетель. Дочери скоро восемь.

Последний месяц ночует у тети-тезки.

У Раи — ночные страхи, навязчивые движенья

плюс фантазии. Значит, в санаторий каждую осень,

а весною — надсадный кашель и пухнущие железки,

возможно, также симптомы скрытого отверженья.

 

Надя легла. Из угла — всхлипы и бормотанье.

Соломон открывает книгу. Менделе Мойхер-Сфорим.

Бытовая история. Юмор под пеленой печали,

получается тоже скорее не чтенье, а причитанье.

Боже, о чем мы спорим? Боже, о чем мы спорим?

Лучше бы мы молчали, лучше бы мы молчали...

 

Справка

И этой жизни им осталось менее года.

Умрут друг за дружкой. Надя — от рака

(когда ей кололи морфий, она говорила,

что боится стать наркоманкой),

Соломон — от чахотки, кашляя и задыхаясь;

впрочем, дело решило легочное кровотеченье.

 

Христианское кладбище в тридцатые годы

было интернациональным. Там их схоронили.

 

Среди крестов мне приходилось видеть надгробья:

бетонные низкие тумбы, мраморные дощечки,

имена по-русски и по-еврейски.

 

Обе Раи (дочь и сестра Нади-Нехамы)

по-детски боялись смерти и, следовательно, кладбищ.

Никто не запомнил номер участка.

 

Иногда мне кажется необходимым

навести справки по архивным книгам,

но вместо этого перебираю старые фотоснимки:

 

вот Соломон — за два года до смерти,

в полный рост, в каракулевой папахе

и зимнем пальто с воротником кучерявым.

Снимок блеклый, потертый, угол надорван.

 

Нехама-Надежда снята в начале двадцатых.

Широкополая шляпа, большие глаза, припухшие губы.

 

Бабушка мне говорила:

— В первые годы

я плакала о сестре, умершей до срока,

но все сбывается вовремя...

 

И ублажил я мертвых более, чем живых.