Из "Семейного архива" (2000 г))

Секуряны, 1930
1
Ребе Ицхак Штайнмахер говорил:
«Грех прислушиваться к пересудам,
но слышать их так же естественно,
как внимать шуму дождя.

Эти звуки, бессмысленные
сами по себе, для мудреца —
повод помолчать и подумать.

Ибо шум дождя когда-то
возвестил о начале потопа».

И еще ребе Ицхак сказал:
«Никогда не ищи,
а вдруг найдешь, —
и что делать тогда?»

2
Когда о человеке говорят:
«Он живет со своей матерью» —
это может означать,
что его отец или умер, или уехал,
а он живет с матерью
в отцовском доме.
Те же слова означают,
что сын входит к матери
как к жене.

Что до отца,
жив он или умер —
уже не имеет значения.

Но лучше б ему умереть.

3
Она открыла тайну
через месяц после того,
как вышла замуж.

Утром, проснувшись и не найдя
мужа рядом, она встала
и в длинной ночной рубахе,
длинной, белой, почти прозрачной,
с узорными кружевами,
молча (о, почему — молча?),
она начала обход дома,
тщательный, как перед Пасхой,
когда хозяйка ищет остатки
квасного хлеба.

Молча (о, почему — молча?)
стояла она у открытой двери
в спальню свекрови,
слушая их дыхание.

Все мышцы его лица
были напряжены,
плотно сомкнуты веки,
губы выпячены вперед.

Что до лица свекрови,
то ее глаза были открыты
и медленно стекленели.

Сквозь распахнутое окно
утренний ветерок
чуть покачивал раму,
парусили занавески.

Был слышен гогот
и квохтанье домашней птицы,
блеянье коз и — ближе,
гораздо ближе — дыхание,
их дыхание.

4
Было раннее утро,
и, возможно, никто не видел,
как в длинной ночной рубашке,
длинной, белой, почти прозрачной,
с узорными кружевами,
в рубашке, которую встречные
солнечные лучи
растворяли в себе
так, что обнаженное тело
казалось прикрытым
лишь легкой дымкой,
шла она через весь городок
в дом своего отца.

Ее ни о чем не спросили;
ее возвращенье в семье
не обсуждали между собой.
Никто не пытался вмешаться.
Ребе не сказал
ни слова о примирении.
Так в молчании приходит ясность.
Она молчала более года.

Молча, о, почему — молча?

5
Трудно отметить грань, за которой
она из молчащей стала молчаливой.
За это время она научилась
выражать свои мысли
(нет, не мысли, а сущность)
с помощью пантомимы,
которая была ее жизнью;
каждый взгляд, жест или поза
были исполнены значения,
как ритуальный танец.

Для того чтобы все объяснить,
ей нужно было просто войти
и опуститься в кресло,
скрестив ладони над лоном,
и сидеть, ожидая.

В ней была особая сила:
чем ближе — тем безысходней.

Еще через три месяца
Давид, жених Брони,
ее младшей сестры,
объявил о том,
что расторгает помолвку.

Не нужно было объяснять, почему.

Вскоре Давид и она
отправились в Америку
на поиски счастья,
как будто того, которое
они обрели вдвоем,
недоставало.

6
Часто она говорила, плача,
что Бог накажет ее
за грех перед сестрою.

Давид утешал ее,
хотя сам боялся того же,
а значит, думал о том же.

Броня была уверена,
что отмщение совершится.
А потому, когда
из Сан-Франциско семье сообщили,
что сестра умерла в родах,
оставив дочку
и безутешного мужа,
Броня плакала дольше всех.

Ребе Ицхак Штайнмахер сказал:
«Лучше сто врагов,
чем проклятие ближнего.
От врагов можно укрыться,
а куда убежишь от проклятия?»

Правда, когда пришли немцы,
то оказалось,
что и от врагов — не спастись.

Молча, о, почему...

Из "Семейного архива" (2000 г))

Секуряны, 1930
1
Ребе Ицхак Штайнмахер говорил:
«Грех прислушиваться к пересудам,
но слышать их так же естественно,
как внимать шуму дождя.

Эти звуки, бессмысленные
сами по себе, для мудреца —
повод помолчать и подумать.

Ибо шум дождя когда-то
возвестил о начале потопа».

И еще ребе Ицхак сказал:
«Никогда не ищи,
а вдруг найдешь, —
и что делать тогда?»

2
Когда о человеке говорят:
«Он живет со своей матерью» —
это может означать,
что его отец или умер, или уехал,
а он живет с матерью
в отцовском доме.
Те же слова означают,
что сын входит к матери
как к жене.

Что до отца,
жив он или умер —
уже не имеет значения.

Но лучше б ему умереть.

3
Она открыла тайну
через месяц после того,
как вышла замуж.

Утром, проснувшись и не найдя
мужа рядом, она встала
и в длинной ночной рубахе,
длинной, белой, почти прозрачной,
с узорными кружевами,
молча (о, почему — молча?),
она начала обход дома,
тщательный, как перед Пасхой,
когда хозяйка ищет остатки
квасного хлеба.

Молча (о, почему — молча?)
стояла она у открытой двери
в спальню свекрови,
слушая их дыхание.

Все мышцы его лица
были напряжены,
плотно сомкнуты веки,
губы выпячены вперед.

Что до лица свекрови,
то ее глаза были открыты
и медленно стекленели.

Сквозь распахнутое окно
утренний ветерок
чуть покачивал раму,
парусили занавески.

Был слышен гогот
и квохтанье домашней птицы,
блеянье коз и — ближе,
гораздо ближе — дыхание,
их дыхание.

4
Было раннее утро,
и, возможно, никто не видел,
как в длинной ночной рубашке,
длинной, белой, почти прозрачной,
с узорными кружевами,
в рубашке, которую встречные
солнечные лучи
растворяли в себе
так, что обнаженное тело
казалось прикрытым
лишь легкой дымкой,
шла она через весь городок
в дом своего отца.

Ее ни о чем не спросили;
ее возвращенье в семье
не обсуждали между собой.
Никто не пытался вмешаться.
Ребе не сказал
ни слова о примирении.
Так в молчании приходит ясность.
Она молчала более года.

Молча, о, почему — молча?

5
Трудно отметить грань, за которой
она из молчащей стала молчаливой.
За это время она научилась
выражать свои мысли
(нет, не мысли, а сущность)
с помощью пантомимы,
которая была ее жизнью;
каждый взгляд, жест или поза
были исполнены значения,
как ритуальный танец.

Для того чтобы все объяснить,
ей нужно было просто войти
и опуститься в кресло,
скрестив ладони над лоном,
и сидеть, ожидая.

В ней была особая сила:
чем ближе — тем безысходней.

Еще через три месяца
Давид, жених Брони,
ее младшей сестры,
объявил о том,
что расторгает помолвку.

Не нужно было объяснять, почему.

Вскоре Давид и она
отправились в Америку
на поиски счастья,
как будто того, которое
они обрели вдвоем,
недоставало.

6
Часто она говорила, плача,
что Бог накажет ее
за грех перед сестрою.

Давид утешал ее,
хотя сам боялся того же,
а значит, думал о том же.

Броня была уверена,
что отмщение совершится.
А потому, когда
из Сан-Франциско семье сообщили,
что сестра умерла в родах,
оставив дочку
и безутешного мужа,
Броня плакала дольше всех.

Ребе Ицхак Штайнмахер сказал:
«Лучше сто врагов,
чем проклятие ближнего.
От врагов можно укрыться,
а куда убежишь от проклятия?»

Правда, когда пришли немцы,
то оказалось,
что и от врагов — не спастись.

Молча, о, почему...