verses

***

Лучше если придешь за час до открытия магазина,
покуда не рассвело, лиц не видно, только фигуры под стенкой
с кошелками и бидонами. Вот и машина "Хлеб". Запах бензина.
Грузчик в грязно-белом два лотка, подпирая коленкой,

тянет медленно на себя, рядами булки-буханки,
годы, люди, злыдни, неизлечимые мысли, небо лилово,
демоны прячутся, дворняга из консервной жестянки
лакает воду. Если предвечное Слово

и было сказано, тут никто не услышал, чего там,
лучше за час до открытия, с ноги на ногу переминаясь,
думая о своем ни о чем, развлекаясь подсчетом
голов впереди, годов позади, так, не меняясь

проходит жизнь, если загодя, успеваешь все же
вернушись позавтракать, в школу отправить сына,
даже лучше, если одно и то же, Господи, Боже,
лучше, если Ты придешь за час до открытия магазина.

verses

***

Лучше если придешь за час до открытия магазина,
покуда не рассвело, лиц не видно, только фигуры под стенкой
с кошелками и бидонами. Вот и машина "Хлеб". Запах бензина.
Грузчик в грязно-белом два лотка, подпирая коленкой,

тянет медленно на себя, рядами булки-буханки,
годы, люди, злыдни, неизлечимые мысли, небо лилово,
демоны прячутся, дворняга из консервной жестянки
лакает воду. Если предвечное Слово

и было сказано, тут никто не услышал, чего там,
лучше за час до открытия, с ноги на ногу переминаясь,
думая о своем ни о чем, развлекаясь подсчетом
голов впереди, годов позади, так, не меняясь

проходит жизнь, если загодя, успеваешь все же
вернушись позавтракать, в школу отправить сына,
даже лучше, если одно и то же, Господи, Боже,
лучше, если Ты придешь за час до открытия магазина.

А.И.

До книг Солженицына я, как и многие, воспринимал существовавший тогда строй, как испорченный продукт, который был хорош и свеж, как те самые розы, но вот, приготовить не сумели,загубили,Ленин умный, хороший, Сталин плохой, Хрущева сняли, остальное утрясется, человек со справками о реабилитации ходит по кладбищу и расклеивает бумажки с печатью, что поделать, время и враги вокруг, комсомольское собрание завтра в три.

Начиная с Ивана Денисовича, хоть и не было там сказано явно, окрепло во мне убеждение, что продукт был с самого начала гнилой, отравленный, что касаться его - для души смертельно, и что рябой с усами, что лысый с бородкой, демоны, воплощение какой-то ужасной внутренней российской болезни - а тут и Бердяев с его "духами русской революции" подоспел. И комсомольское собрание пройдет без меня. И родилось непреодолимое влечение к Храму, то, которое так ослабело теперь. И хор пел "Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче", и статья о покаянии и самоограничении в сборнике "Из-под глыб", Боже что за книга была по тем временам, да и по этим не худо перечитать.

Вечная память.

А.И.

До книг Солженицына я, как и многие, воспринимал существовавший тогда строй, как испорченный продукт, который был хорош и свеж, как те самые розы, но вот, приготовить не сумели,загубили,Ленин умный, хороший, Сталин плохой, Хрущева сняли, остальное утрясется, человек со справками о реабилитации ходит по кладбищу и расклеивает бумажки с печатью, что поделать, время и враги вокруг, комсомольское собрание завтра в три.

Начиная с Ивана Денисовича, хоть и не было там сказано явно, окрепло во мне убеждение, что продукт был с самого начала гнилой, отравленный, что касаться его - для души смертельно, и что рябой с усами, что лысый с бородкой, демоны, воплощение какой-то ужасной внутренней российской болезни - а тут и Бердяев с его "духами русской революции" подоспел. И комсомольское собрание пройдет без меня. И родилось непреодолимое влечение к Храму, то, которое так ослабело теперь. И хор пел "Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче", и статья о покаянии и самоограничении в сборнике "Из-под глыб", Боже что за книга была по тем временам, да и по этим не худо перечитать.

Вечная память.

verses

***

Грузный, забывчивый старец
рассказывает о высохшей
злобной, несчастной женщине:

Я хотел пригласить ее на тур вальса,
а она посмотрела на меня
своими синими рок-н-рольными глазами
и отказала на всю оставшуюся жизнь.

Слушаю Элвиса, Элвиса, Элвиса.

За окном проливной дождь, дождь.

verses

***

Грузный, забывчивый старец
рассказывает о высохшей
злобной, несчастной женщине:

Я хотел пригласить ее на тур вальса,
а она посмотрела на меня
своими синими рок-н-рольными глазами
и отказала на всю оставшуюся жизнь.

Слушаю Элвиса, Элвиса, Элвиса.

За окном проливной дождь, дождь.

В "Интерпоэзии" №2

мое эссе "Памяти семидесятых" , уместное в этот день, кажется.


Нелепо считать, что крушение коммунистической системы готовилось на диссидентских кухнях вместе с крепким чаем (“По-лагерному заварка крепка до черноты. Я знаю, какого подарка дождешься сегодня ты”). И все же четырех (в десятой степени) копий доставало, чтобы вырастить особое поколение людей, под тяжелым государственным прессом изживших остатки хрущевского “романтического коммунизма” (“Очень Сталина ты ненавидишь, очень Ленина любишь, дурак” — Т. Кибиров). Людей, которые смотрели в лицо режиму со страхом и ненавистью (иногда было больше первого, иногда — второго), понимая, что перед ними — враг, с которым нет сил тягаться и нет сил подчиниться. Людей с прочным хребтом, который “квалифицированные специалисты” вывихивали всеми возможными способами. Людей с изломанным характером, особой подозрительностью и вместе с тем чрезмерной открытостью и незащищенностью. Людей, разучившихся сотрудничать с властями, какими бы эти власти ни были, а позднее и друг с другом. Эту разноголосицу когда-то предрекал Александр Исаевич Солженицын в статье “На возврате дыхания и сознания”. Да и как ждать взаимопонимания на руинах Вавилонской башни?

И в восьмидесятые, и в девяностые годы люди семидесятых составляли ничтожное меньшинство. Они не рукоплескали крушению Империи, не кричали “Россия, Ельцин!”. Нынешние демократические герои, печально заметила вдова академика Сахарова, — сплошь бывшие генералы КГБ и секретари обкомов. Впрочем, люди семидесятых тоже чаще всего не были ни героями, ни демократами.

В "Интерпоэзии" №2

мое эссе "Памяти семидесятых" , уместное в этот день, кажется.


Нелепо считать, что крушение коммунистической системы готовилось на диссидентских кухнях вместе с крепким чаем (“По-лагерному заварка крепка до черноты. Я знаю, какого подарка дождешься сегодня ты”). И все же четырех (в десятой степени) копий доставало, чтобы вырастить особое поколение людей, под тяжелым государственным прессом изживших остатки хрущевского “романтического коммунизма” (“Очень Сталина ты ненавидишь, очень Ленина любишь, дурак” — Т. Кибиров). Людей, которые смотрели в лицо режиму со страхом и ненавистью (иногда было больше первого, иногда — второго), понимая, что перед ними — враг, с которым нет сил тягаться и нет сил подчиниться. Людей с прочным хребтом, который “квалифицированные специалисты” вывихивали всеми возможными способами. Людей с изломанным характером, особой подозрительностью и вместе с тем чрезмерной открытостью и незащищенностью. Людей, разучившихся сотрудничать с властями, какими бы эти власти ни были, а позднее и друг с другом. Эту разноголосицу когда-то предрекал Александр Исаевич Солженицын в статье “На возврате дыхания и сознания”. Да и как ждать взаимопонимания на руинах Вавилонской башни?

И в восьмидесятые, и в девяностые годы люди семидесятых составляли ничтожное меньшинство. Они не рукоплескали крушению Империи, не кричали “Россия, Ельцин!”. Нынешние демократические герои, печально заметила вдова академика Сахарова, — сплошь бывшие генералы КГБ и секретари обкомов. Впрочем, люди семидесятых тоже чаще всего не были ни героями, ни демократами.