Иван Бунин, Новолетие 1917го.

***
В центре блюда - выдолбленный ананас с окошечками и свечечкою внутри.
Янтарные ломтики разложены по краю, по кругу.
Скатерка бела, накрахмалена. Что ни говори,
а жизнь продолжается. Двое сидят лицом друг к другу.

Коньяк подают в заварочном чайничке, пьют из чашек - военный сухой закон.
Кабак безуспешно прикидывается подобьем боярской палаты.
Свеча изнутри ананаса светит, как у икон.
Но наши лица - не очень-то лики, не очень-то святы.

В относительно свежей газете - устаревшие вести с фронтов.
Из под козырьков глядят мертвые офицеры.
Дежурные оптимисты играют шутов.
Нужно иметь чувство меры даже в деле надежды и веры.

Ян прихлебывает коньяк и думает: а ведь мой собеседник, он
хорошо бы смотрелся при погонах, в офицерской шинели,
да и я не хуже, но мы сидим без мундиров и без погон,
и умрем, похоже в изгнании, в старости и в своей постели.

Государь отправился в Ставку. Там-то, видать, господа
депутаты к стенке припрут его и выдавят отреченье.
Россия умрет республикой, как положено, без стыда
и страха. Ян крошит между пальцев печенье.

Время ускорило бег. Вот, прошла неделя после убогого Рождества,
Вот и Новый, семнадцатый. Еще пять день - и Крещенье.
Будут солдатики в прорубь нырять за крестом - из озорства.
Каждый найдет свой крест - в его последнем значеньи.

Ян представляет себя черноглазым мышонком, пробравшимся в ананас,
встает на задние лапки, бегает вокруг свечки.

Бога нет, потому и прощает. А история не помилует нас.
Целит прямо в сердце России. И ружье не дает осечки.

Иван Бунин, Новолетие 1917го.

***
В центре блюда - выдолбленный ананас с окошечками и свечечкою внутри.
Янтарные ломтики разложены по краю, по кругу.
Скатерка бела, накрахмалена. Что ни говори,
а жизнь продолжается. Двое сидят лицом друг к другу.

Коньяк подают в заварочном чайничке, пьют из чашек - военный сухой закон.
Кабак безуспешно прикидывается подобьем боярской палаты.
Свеча изнутри ананаса светит, как у икон.
Но наши лица - не очень-то лики, не очень-то святы.

В относительно свежей газете - устаревшие вести с фронтов.
Из под козырьков глядят мертвые офицеры.
Дежурные оптимисты играют шутов.
Нужно иметь чувство меры даже в деле надежды и веры.

Ян прихлебывает коньяк и думает: а ведь мой собеседник, он
хорошо бы смотрелся при погонах, в офицерской шинели,
да и я не хуже, но мы сидим без мундиров и без погон,
и умрем, похоже в изгнании, в старости и в своей постели.

Государь отправился в Ставку. Там-то, видать, господа
депутаты к стенке припрут его и выдавят отреченье.
Россия умрет республикой, как положено, без стыда
и страха. Ян крошит между пальцев печенье.

Время ускорило бег. Вот, прошла неделя после убогого Рождества,
Вот и Новый, семнадцатый. Еще пять день - и Крещенье.
Будут солдатики в прорубь нырять за крестом - из озорства.
Каждый найдет свой крест - в его последнем значеньи.

Ян представляет себя черноглазым мышонком, пробравшимся в ананас,
встает на задние лапки, бегает вокруг свечки.

Бога нет, потому и прощает. А история не помилует нас.
Целит прямо в сердце России. И ружье не дает осечки.

R.I.P. Андрей Вознесенский

Но неужто узнает ружье
где, привязано нитью болезненной,
бьешься ты в миллиметре от лезвия,
Ахиллесово сердце мое...

Поэт всегда умирает молодым, даже если его паспортный возраст - под восемьдесят.
Андрей Вознесенский навсегда останется для меня поэтом шестидесятых-семидесятых годов, молодым поэтом, которого читал я - совсем еще мальчик, читал взахлеб, как только юный читатель может читать молодого поэта. Читать, возмущаясь нелепыми критическими нападками тогдашней прессы, отстаивая первенство Андрея Андреевича в "великолепной четверке" шестидесятников в спорах с друзьями.

Нас мало, нас может быть четверо,
мы мчимся, а ты - божество,
и все-таки нас большинство!

Этот парафраз строк Пастернака, обращенный к Белле Ахмадулиной так и останется для меня одним из символом того времени, без которого не было бы времени нынешнего. Я и сегодня считаю Андрея Вознесенского лучшим из той плеяды поэтов.
На моей книжной полке - "Треугольная груша", "Ахиллесово сердце", "Витражных дел мастер". Многие стихи я и поныне помню наизусть. Многие пересматривали свое отношение к стихам Вознесенского - я оставался при прежних своих привязанностях:
ведь стихи остаются прежними. И сердце поэта остается ахиллесовым, уязвимым, даже после того, как оно остановилось.

R.I.P. Андрей Вознесенский

Но неужто узнает ружье
где, привязано нитью болезненной,
бьешься ты в миллиметре от лезвия,
Ахиллесово сердце мое...

Поэт всегда умирает молодым, даже если его паспортный возраст - под восемьдесят.
Андрей Вознесенский навсегда останется для меня поэтом шестидесятых-семидесятых годов, молодым поэтом, которого читал я - совсем еще мальчик, читал взахлеб, как только юный читатель может читать молодого поэта. Читать, возмущаясь нелепыми критическими нападками тогдашней прессы, отстаивая первенство Андрея Андреевича в "великолепной четверке" шестидесятников в спорах с друзьями.

Нас мало, нас может быть четверо,
мы мчимся, а ты - божество,
и все-таки нас большинство!

Этот парафраз строк Пастернака, обращенный к Белле Ахмадулиной так и останется для меня одним из символом того времени, без которого не было бы времени нынешнего. Я и сегодня считаю Андрея Вознесенского лучшим из той плеяды поэтов.
На моей книжной полке - "Треугольная груша", "Ахиллесово сердце", "Витражных дел мастер". Многие стихи я и поныне помню наизусть. Многие пересматривали свое отношение к стихам Вознесенского - я оставался при прежних своих привязанностях:
ведь стихи остаются прежними. И сердце поэта остается ахиллесовым, уязвимым, даже после того, как оно остановилось.