***
Человек вспоминающий, прямоходящий - исчезающий вид,
весь в царапинах, ранах, каждая болит и кровит.
Как продирающийся сквозь заросли или скатившийся вниз
по крутому склону, но выживший - довольно сомнительный приз.
Это становится ясно внутри церквей, среди могильных плит,
вмурованых в стены. Величественные гроба.
То лев, то орел, то олень глядят с очередного герба.
Статуи, фрески, резные вызолоченные алтари
шепчут тебе: раз-два-три, замри, а лучше - умри.
Будешь таким, как мы, не проси у тьмы - напрасна мольба.
Зимой не допросишься снега, в ясный полдень - света, дружок,
щелкунчик, дурак - писал Мандельштам - ну, еще шажок,
мама держит за руки, чтобы ты не упал, не расшиб
коленки, умом не тронулся, не погиб,
Приходит черный с хвостом, говорит, за тобой должок,
прыгает, сердится, показывает бумагу, где ты
расписался собственной кровью. Венки, цветы,
а лучше - пожертвования в фонд борьбы с очередной
неизлечимой болезнью или высокой стеной
до самого неба, и ни одного окна,
как у Пинк Флойд, помнишь, была такая стена,
такая музыка, такая пластинка стоила тридцать рублей.
В то время немалые деньги, но ты о них не жалей.
Человек вспоминающий, прямоходящий - исчезающий вид,
весь в царапинах, ранах, каждая болит и кровит.
Как продирающийся сквозь заросли или скатившийся вниз
по крутому склону, но выживший - довольно сомнительный приз.
Это становится ясно внутри церквей, среди могильных плит,
вмурованых в стены. Величественные гроба.
То лев, то орел, то олень глядят с очередного герба.
Статуи, фрески, резные вызолоченные алтари
шепчут тебе: раз-два-три, замри, а лучше - умри.
Будешь таким, как мы, не проси у тьмы - напрасна мольба.
Зимой не допросишься снега, в ясный полдень - света, дружок,
щелкунчик, дурак - писал Мандельштам - ну, еще шажок,
мама держит за руки, чтобы ты не упал, не расшиб
коленки, умом не тронулся, не погиб,
Приходит черный с хвостом, говорит, за тобой должок,
прыгает, сердится, показывает бумагу, где ты
расписался собственной кровью. Венки, цветы,
а лучше - пожертвования в фонд борьбы с очередной
неизлечимой болезнью или высокой стеной
до самого неба, и ни одного окна,
как у Пинк Флойд, помнишь, была такая стена,
такая музыка, такая пластинка стоила тридцать рублей.
В то время немалые деньги, но ты о них не жалей.