MISSA IN TEMPORE BELLIМатильда Мурина ПОЭТ НА ВОЙНЕ
Борис Херсонский. Missa in tempore belli / Месса во времена войны
СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2014
Книга одесского поэта Бориса Херсонского подписана в печать 19 мая 2014 года — уже после одесской трагедии 2 мая, после начала боевых действий на Юго-Востоке Украины, и, естественно, после изменения правового статуса Крыма, случившегося в марте.
Старинное «Сдано в набор» — обычно более ранняя дата в работе над книжкой, иногда отстоящая за год от печати — могла бы послужить документальным свидетельством завершения работы над текстами, но не служит, так как сейчас в изданиях это не указывают. И здесь тоже.
С точки зрения того, как сейчас делаются книжки, у этого издания масса исключений. Например, отсутствует рекламный или цитатный текст на 4 полосе — то есть специальное внимание читателя ни на что не обращается. Не указаны все заслуги или хотя бы полная библиография Херсонского. В этом смысле издание напоминает безрекламный поезд Московского метрополитена, посвящённый историческим событиям. Кстати, тоже войне. Складывается ощущение, что незаполнение некоторых полей маркирует эту книжку как особое событие.
Важно то, что все дополнительные сведения в данную секунду, пока идёт война, перестают быть существенными. Поэт это просто поэт.
А война началась, и страна, в которой живёт Борис Херсонский (р. 1950), второй раз в его жизни меняет свои границы. И если первый случай — распад Советского Союза — был практически бесспорным и относительно скорым, то перспективы развития нынешнего положения дел туманны и явно долгосрочны.
Возможно, упомянутые в первом абзаце исторические события затмятся другими, эта книга попала ко мне в руки уже после падения малайзийского боинга в Донецкой области, а любой факт, любое событие войны способно перетрактовать понимание стихов. В особенности — лирики с латинским названием, сразу ставящейся в ряд классики о войнах, и лирики со словом «месса» в заглавии, сразу встраивающейся в ряд молений и плачей. И в особенности в ряд книг, вышедших во время войн, где дата подписания в печать может воздействовать на читателя трепетнее содержания (как если держишь в руках книжки, изданные в блокадном Ленинграде — вполне советские по содержанию, они ценны историей подвига, и вовсе необязательно, чтобы ещё были самоценны с точки зрения искусства слова).
Итак, поэт оказывается в не менее рисковой, уязвимой ситуации, чем воин (политики разного масштаба — тоже воины своего рода). Ещё одним нюансом надо проговорить то, что Борис Херсонский пишет стихи на русском языке (в моменты политических перипетий выбор языка может считаться жестом, но тут жест надо искать в ином масштабе — латынь заглавия и структуры как язык культуры, богослужения и медицины, месса как церковное действо, война как историческая и современная реальность, поэт как фигура говорения, вопрос о тотальной общественной необходимости которой в настоящее время открыт, как и остальные гештальты — закроются ли они с прочтением книги?). И ещё один нюанс — это первая книга Херсонского, изданная в Петербурге, в случае данной войны — в глубоком тылу.
Понятно, что поэзия — не документальна, и хватит крутить в руках кроваво-красную обложку и бесцельно заглядывать в справочный аппарат: но всё это от страха подступиться к содержанию, хотя, о чём это я: тут же стихи о том, что ещё не произошло — война началась, книжка написалась, вышла, война продолжается, книжку можно прочитать. Она же не для воинов пишется — и не для ополченцев, и не для гвардейцев, бывших ещё несколько месяцев назад одним народом...
А для кого?
Пусть для меня, читателя, человека, не занимающего никакой позиции (это сейчас редко, но так), находящегося в глубоком тылу и отдающего себе отчёт, что мир уже не будет прежним.
Буду читать книгу как газетные заметки — конспектируя то молитвенный текст, то апелляцию к космогонии поэта Максимилиана Волошина (поэмка «Путями Каина», писанная чуть менее века назад, Первая мировая), то критику индивида в массе, то карикатуризацию Майдана и микромайданчиков по всей крайне... а дальше уже подлинность именно этой войны:
И есть у тебя приказ — отстоять-защитить тщету.
И Солнце Истории светит, и дело идёт на лад,
и снайпер на крыше к плечу прилаживает приклад.
И дальше — идут толпою, стоят стеною пограничники, апостолы-рыбари, без знаков отличия от поэзий испанской, русско-японской, Великой отечественной войн, военной лирики и эпики вообще...
А вот как танк становится частью тела:
Я с детства привязан к танку. Я знаю, его броня
от всякой печали и немощи охраняет меня.
Пусть оторвут мне ноги, и я поползу гремя
На гусеницах, и пушка-фаллос будет стоять стоймя.
А вот отстранённое описание в духе поэтики Иосифа Бродского — из цикла «Лекция по географии»:
Полуостров влечёт полоумных. Все, что начинается с «полу»,
например, полушубок и полумесяц. В среднюю школу
полуграмотных строем ведут преподать урок.
Знай свой шесток — урок бывает жесток.
...
Всё, что выдаётся в море, просится в пасть к пирату.
Всё, что легко захватить, уже готово к захвату.
Говори на своем языке или молчи на чужом.
Перешеек, что горло — легко перерезать ножом.
Но эта, условно верно описательная, поэтика легко травестируется уже полной фантасмагорией:
Плывёт фрегат. На мачте Андреевский флаг.
Вдали видны острова. Адмирал смотрит в трубу.
Так вот он какой — Архипелаг ГУЛАГ
Возвышается над водой!
Вот елочки у Кремлевской стены.
И вышки видны, и бараки видны.
И Ленин такой себе молодой
лежит в хрустальном гробу
с посмертной думой во лбу.
— но прочитывается эта фантасмагория не в иронической культуре палимпсестного, игрового, многослойного и тотально иронического постмодернистского дискурса, а как реальная геополитическая гипербола, в которой пристрелялись друг к другу и давешние мечты о мытье сапог в Индийском океане, и недавняя сочинская олимпиада; стихотворение завершается так:
На лагерной вышке стоит папуас,
на плече у него какаду.
Как кузнечик стрекочет дружок-пулемёт,
стриптизёрша танцует у всех на виду.
А если в тропиках был бы лёд,
тут был бы балет на льду.
А вот действительно ценна и оригинальна эта книга — не литературными, или стилистическими, или историческими пересечениями с чем-то давно известным, а притчами. Приведу ту, что ближе к финалу:
Хочешь власти? Тогда до самого края иди.
Как Пушкин писал, — вином и злобою упоен,
иди, не думай, что ждёт тебя впереди,
до самого края иди, до самой реки времён.
Дойдёшь до самого края — увидишь, друг:
рыба власти в реке времён — хоть руками ее лови.
Поймаешь, но не удержишь — выскользнет власть из рук.
Поглядишь на ладони свои, а они — в крови.
И самый финал, обращение к Агнцу Божию, но с неверием в возможность выхода из замкнутого круга войны:
Агнец Божий, ягненок, положенный на алтарь,
настало военное время. От земли поднимается гарь.
Дай нам мир, мы сыты вечным огнем.
Мы снова войну начнем.
Dona nobis pacem. Amen.
Нельзя сказать, что это антивоенные стихи. Нельзя сказать, что это стихи одной из сторон, пусть и мелькает местами образ тёмной и пустой Европы. Нельзя сказать, что это стихи другой из сторон, пусть и мелькает местами образ злой и коварной России. Но больше абстракций — правители, солдаты, война как беда, война как образ жизни — удивительный, по сути, образ жизни — для Украины, на территории которой в былые времена разыгрывались более крупные военные сюжеты, решались судьбы Европы и мира, а не происходили локальные стычки заради политического или экономического самоопределения (или перераспределения) территорий.
Это не героическая книга. В смысле воспевания подвигов героев. Но героическая совсем в другом ключе.
Можно сказать, что поэт на этой войне стоит в строю (а место поэта в строю на этой конкретной войне — не с теми, кто прав, а над схваткой), и иже книга попадёт не на стол тылового интеллигента, а прямо на театр военных действий, то, возможно и там она подтолкнёт бойца задуматься на тему бессмысленности следующего выстрела, отменит какую-нибудь провокацию, однако поэзия никого ни в чём не переубедит. Хотя иногда — и при нашей жизни тоже — казалось, что поэзия может и это. И сейчас кажется.
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
