verses

Иосифу в день юбилея Маши

Когда на тебя посмотрят как на пройденный по этапу этап,
как на книгу, напрочь запертую в старомодный шкап
хер знает кем, черт знает в каком году,
смиренно стоящую во втором ряду,
на страницах хранящую следы чьих-то зубчатых лап,
где предсмертный хрип все равно, что полночный храп,
где в обнимку спят эскулап и сатрап,
тогда, в этом затхлом, проплеванном напрочь аду -
жди, я к тебе приду.

Провал в небытие все равно, что в небо прыжок.
Клал зубы на полку, а там лежит пирожок,
и рюмка, которую нужно выпить на посошок,
огурец соленый, маринованный артишок,
в общем, это не полка, это изысканный стол.
Все перемелется будет мука, мелкий помол.
Все переменится, с неба спустится Новый Иерусалим,
краткую жизнь мы мучением вечным продлим.
В Вильнюсе, помнится, ты заходил в костел,
резные скамьи, статуи, мраморный пол,
бородатый Бог, изнутри покрывающий пол-
купола, мы не прощаемся с ним,
ты даже в аду раним, но храним.

Я пишу тебе в день юбилея красавицы той,
что лежала в твоих объятиях, и казалась святой,
рисовала тушью в блокноте, напевала мотив простой,
приезжала в ссылку, любовью оплачивая простой,
ей, красавице, восьмидесятник, и сын твой не мальчик уже,
повидавший девок голыми и в неглиже,
странно, ты мог быть счастлив, но счастье прошло стороной,
осталось вместе с той несчастной страной,
что вовсю старалась, но стать не смогла иной.
Подумай, ей восемьдесят, а тебе почти шестьдесят.
Тебя обогнали. В темной вечности годы висят,
как сушеные рыбки, что чешуей блестят,
и глаза их затянуты пеленой.

verses

***
Джон Ли Хукер в черных очках. Чак Берри в красных штанах.
Кэйт Ричардс, долговязый, с повязкой на лбу.
Память о прекрасных блюзовых временах,
когда даже мертвый поворачивался в гробу.
И если бы все это слышал загнивший Советский Союз,
особенно квелый очкарик-интеллигент,
никто б не читал Солженицына, все бы слушали блюз,
нюхали всякую дрянь, курили бы "Кент".
Носили бы синие -блю- джинсы "Вранглер" и "Ли",
играли бы в хиппи - творите любовь, а не войну,
конечно, учились бы хуже, чем когда-то предки могли
учить латынь и древнегреческий в старину.
Никто бы не помнил формул и исторических дат,
реформы и перестройка не снились бы и во сне.
И скакал бы Чак Берри, выставив гитару, как автомат,
и Армстронг в белом скафандре молча б ходил по Луне.

***
старое серебро и чернь на серебре.
старый янтарь и муравей в янтаре.
поэт и чернь. чернь выстраивается в каре.
все одеты по форме. у каждого - пистолет в кобуре.
и только этот кудрявый не становится в строй.
он во фраке. у фрака старомодный покрой.
он увлекается дамами и картежной игрой.
на завтрак кофе эспрессо и бутерброд с икрой.
он просыпается ночью. он встает на заре.
он подходит к окну и смотрит, как во дворе
чернь, одетая в униформу, выстраивается в каре.
и нужно успеть написать хороший стих о царе.
о казнях что в самом начале царствованье мрачат.
о виселицах и шлагбаумах что из земли торчат.
о золотых каретах и вороных конях.
о кровавых победах и о счастливых днях.

***
этот дом был построен сто лет назад
рядом с ним когда-то был маленький сад
но никто никогда не красил фасад
никто не полил деревцо
только гвозди вбивали в стены внутри
и пили кровь с горла упыри
выходя с утра на крыльцо
на веревках сохло белье их жен
а дом едва стоял поражен
каким-то злостным грибком
зловонная жижа текла из труб
в подвале и безымянный труп
лежал на цементе ничком
он лежал и думал и снилось ему
что весь мир в огне и весь дом в дыму
а ведь был завод санаторий в крыму
путевку выдал профком
там был пятый корпус третий этаж
какая-то баба какой-то пляж
в дремучем кустарнике гипсовый страж
и маленький мальчик впадая в раж
песок разгребал совком
и жизнь как вода уходила в песок
и был дешевый томатный сок
осклизлого мыла бурый брусок
и без фильтра болгарский табак
назывался шипка была гора
брали штурмом кричали ура
а что теперь иная пора
никому не понять никак
этот дом был построен сто лет тому
но весь мир в огне и весь дом в дыму
электрический свет не рассеет тьму
и часы долбят невозможным тик-так
ничего проживем и так