гром победы, раздавайся, веселися, храбрый росс!

Всех - особенно моего отца-фронтовика - с днем Победы!

Папино ситхотворение 1946 года

"я вернулся взрослей и строже,
а Одесса как будто та же;
те же улицы, море то же,
загорающие на пляже...

Только чаще встречаешь френчи,
платья, скроенные как в польше,
да. на взгляд мой, бабочек меньше,
а красивых девушек - больше"

Вероятно, лцчшей из этих девушек оказалась моя покойная мама.

Чаще других эпизодов папа вспоминал суровый выговор старшины за то, что отец не устроил себе постель из соломы на привале, а лег прямо на землю. Папа пытался оправдаться тем. что привал всего на час. Старшина ответил: и на пять минут нужно устроиться по-чловечески.

На фронте папа носил с собою книжку Гейне на немецком языке.

Сейчас он живет в Бруклине, далеко от меня и от разделенной страны, которую он защищал. Нив какие организации участников войны он не входит. Награды взять с собой ему не разрешили. И он никогда не просил привезти их ему, хотя теперь это вполне возможно.

гром победы, раздавайся, веселися, храбрый росс!

Всех - особенно моего отца-фронтовика - с днем Победы!

Папино ситхотворение 1946 года

"я вернулся взрослей и строже,
а Одесса как будто та же;
те же улицы, море то же,
загорающие на пляже...

Только чаще встречаешь френчи,
платья, скроенные как в польше,
да. на взгляд мой, бабочек меньше,
а красивых девушек - больше"

Вероятно, лцчшей из этих девушек оказалась моя покойная мама.

Чаще других эпизодов папа вспоминал суровый выговор старшины за то, что отец не устроил себе постель из соломы на привале, а лег прямо на землю. Папа пытался оправдаться тем. что привал всего на час. Старшина ответил: и на пять минут нужно устроиться по-чловечески.

На фронте папа носил с собою книжку Гейне на немецком языке.

Сейчас он живет в Бруклине, далеко от меня и от разделенной страны, которую он защищал. Нив какие организации участников войны он не входит. Награды взять с собой ему не разрешили. И он никогда не просил привезти их ему, хотя теперь это вполне возможно.

М. не узнал бы местности...

*

И все же, я, в глубине души, не мог простить ни М., ни Аристократке этих прекрасных лет свободы в румынско - немецкой Транснистрии, в лагерях которой погибло более сорока моих родственников. Иногда я представлял себе, что именно тогда, когда М. поднимал бокал за присутствующих дам, в том числе и за Аристократку, отец лежал на земле с винтовкой в руках, укрываясь за валуном и не вполне удачно выставив ногу… Хотя, почему неудачно? Ранен, значит – не убит. На земле лучше, чем в земле.

*
Особенно унизительным казалось то, что отец-фронтовик не может занять даже скромного места ассистента на кафедре неврологии. Беспартийный еврей и одесский мединститут практически не комбинировались. Единственная попытка отца получить официальный статус преподавателя мединститута завершилась ничем. Как отец узнал позднее, его пригласили лишь для того, чтобы создать фон основному кандидату. Роскошное, я бы даже сказал, барственное профессорство М., восседавшего с рюмкой коньяку в огромном кабинете, развалившись в дубовом резном кресле, за дубовым же письменным столом конца девятнадцатого века, на фоне американских книжных полок со старой психиатрической литературой, вызывало у меня раздражение. Особенно в минуты, когда я думал об отце, разворачивающем бутерброд в ординаторской нейрохирургического отделения.

Классовая или расовая ненависть? Да нет, я все же скорее любил М.
Но отец….

*
Отец был одним из лучших неврологов Одессы и прирожденным преподавателем. Из-за расовой политики КПСС я оказался едва ли не единственным его учеником.

*
О разворачивании бутерброда я вспомнил не зря. Однажды парторг отделения доставил главному врачу больницы газету из-под отцовского бутерброда с огромным жирным пятном на лике Брежнева. Парторг пытался показать главному врачу всю мерзость и аполитичность неподобающего отношения к партийной прессе.

Но главный врач был человек крутой, к тому же – «соавтор» многих научных работ отца. Он посоветовал парторгу проверить на предмет аполитичности ведро для использованной бумаги в туалете. По крайней мере, так он преподал эту историю папе.

Главный врач посоветовал все же отцу быть осторожнее. Хоть и времена были вполне «вегетарианские», если вспомнить выражение Ахматовой.

*

Полки с книгами достались М. от его предшественников по кафедре. Как-то получилось, что книги на русском языке постепенно исчезли, а затем полки оказались в кафедральном коридоре. После чего процесс исчезновения книг интенсифицировался. Каюсь, но и я принял участие в процессе.
От того времени у меня осталось немецкое издание книги Юнга о раннем слабоумии (так тогда называли шизофрению).

*
Из психиатров не один М. оставался в оккупированной Одессе. Профессор Ш., будущая доцент М… В честь первого и второй посажены деревья на аллее праведников мира около малоудачного памятника жертвам Холокоста. В честь М. на этой аллее дерева нет.

*
Да и был ли М. моим учителем? Был, никуда не денешься. Вот он легко и уверенно пунктирует больную острой шизофренией. Как утверждал М., если снизить внутричерепное давление, шизофрения исчезнет. Прямо на кончике пункционной иглы, - повторял он, - на кончике пункционной иглы. Я вспоминал знаменитый вопрос схоластов: сколько ангелов может поместиться на кончике иглы… В частности, на кончике иглы для люмбальной пункции.

В данном случае шизофрения никуда не исчезает, но больная неожиданно начинает говорить хныкающим детским голоском.

Обратите внимание, – говорит М., - появился пуэрилизм, шильдеровская симптоматика. И, что важно, на кончике пункционной иглы!

*
Так я впервые услышал фамилию Шильдера, автора книжки «Очерк психиатрии на психоаналитической основе». А вскоре прочитал и саму книжку, изданную в Одессе в двадцатые годы.

М. не узнал бы местности...

*

И все же, я, в глубине души, не мог простить ни М., ни Аристократке этих прекрасных лет свободы в румынско - немецкой Транснистрии, в лагерях которой погибло более сорока моих родственников. Иногда я представлял себе, что именно тогда, когда М. поднимал бокал за присутствующих дам, в том числе и за Аристократку, отец лежал на земле с винтовкой в руках, укрываясь за валуном и не вполне удачно выставив ногу… Хотя, почему неудачно? Ранен, значит – не убит. На земле лучше, чем в земле.

*
Особенно унизительным казалось то, что отец-фронтовик не может занять даже скромного места ассистента на кафедре неврологии. Беспартийный еврей и одесский мединститут практически не комбинировались. Единственная попытка отца получить официальный статус преподавателя мединститута завершилась ничем. Как отец узнал позднее, его пригласили лишь для того, чтобы создать фон основному кандидату. Роскошное, я бы даже сказал, барственное профессорство М., восседавшего с рюмкой коньяку в огромном кабинете, развалившись в дубовом резном кресле, за дубовым же письменным столом конца девятнадцатого века, на фоне американских книжных полок со старой психиатрической литературой, вызывало у меня раздражение. Особенно в минуты, когда я думал об отце, разворачивающем бутерброд в ординаторской нейрохирургического отделения.

Классовая или расовая ненависть? Да нет, я все же скорее любил М.
Но отец….

*
Отец был одним из лучших неврологов Одессы и прирожденным преподавателем. Из-за расовой политики КПСС я оказался едва ли не единственным его учеником.

*
О разворачивании бутерброда я вспомнил не зря. Однажды парторг отделения доставил главному врачу больницы газету из-под отцовского бутерброда с огромным жирным пятном на лике Брежнева. Парторг пытался показать главному врачу всю мерзость и аполитичность неподобающего отношения к партийной прессе.

Но главный врач был человек крутой, к тому же – «соавтор» многих научных работ отца. Он посоветовал парторгу проверить на предмет аполитичности ведро для использованной бумаги в туалете. По крайней мере, так он преподал эту историю папе.

Главный врач посоветовал все же отцу быть осторожнее. Хоть и времена были вполне «вегетарианские», если вспомнить выражение Ахматовой.

*

Полки с книгами достались М. от его предшественников по кафедре. Как-то получилось, что книги на русском языке постепенно исчезли, а затем полки оказались в кафедральном коридоре. После чего процесс исчезновения книг интенсифицировался. Каюсь, но и я принял участие в процессе.
От того времени у меня осталось немецкое издание книги Юнга о раннем слабоумии (так тогда называли шизофрению).

*
Из психиатров не один М. оставался в оккупированной Одессе. Профессор Ш., будущая доцент М… В честь первого и второй посажены деревья на аллее праведников мира около малоудачного памятника жертвам Холокоста. В честь М. на этой аллее дерева нет.

*
Да и был ли М. моим учителем? Был, никуда не денешься. Вот он легко и уверенно пунктирует больную острой шизофренией. Как утверждал М., если снизить внутричерепное давление, шизофрения исчезнет. Прямо на кончике пункционной иглы, - повторял он, - на кончике пункционной иглы. Я вспоминал знаменитый вопрос схоластов: сколько ангелов может поместиться на кончике иглы… В частности, на кончике иглы для люмбальной пункции.

В данном случае шизофрения никуда не исчезает, но больная неожиданно начинает говорить хныкающим детским голоском.

Обратите внимание, – говорит М., - появился пуэрилизм, шильдеровская симптоматика. И, что важно, на кончике пункционной иглы!

*
Так я впервые услышал фамилию Шильдера, автора книжки «Очерк психиатрии на психоаналитической основе». А вскоре прочитал и саму книжку, изданную в Одессе в двадцатые годы.