Просто стихотворение

***

 

Подъем! Выдох! Вдох! На ширину плеч.

Руки за голову. Так.  Сдвигаем лопатки

К позвоночнику. Выдох. Вдох. Теперь  можно лечь

Раздвинув бедра. Люди на это падки.

Радиоточка! Прерви фортепьянную речь:

Он никогда не любил зарядки.

 

Даже в детском ТБ - санатории, где подъем

Трубил горнист перед утренним построеньем

Где сосна заполняла  прямоугольный проем.

Где  огонь  желанья  легко добывался треньем

Бедра о бедро. Где каждый счастлив вдвоем

С самим собой. Как растенье с растеньем.

 

Конечно, утренний кашель. Хрипы в грудной

Клетке слева, в верхних отделах ,на вдохе.

Дыши. Не дыши. Теперь повернись спиной.

Очередной анализ мокроты. Бацилла Коха

не обнаружена. Он бежит  по лужайке, чумной,

сбивая прутиком головы чертополоха.

 

Туберкулез вернется потом, через сорок лет.

Что, в целом, неплохо:  он получает право

На отдельную  комнату. Но лишней комнаты нет.

Все живут в одной, по коридору, направо.

Напротив – двери   в ванную и  туалет.

За стеной, по чугунной лестнице, гремит орава

 

 

Соседских детей.  Дождь за двойным окном –

Причина остаться дома. Так же, как мелодрама

на экране телика, или  бутылка – гори огнем!

Это исключено. Он обещал – ни грамма.

«Уж если   пьет, лучше – дома!» - так говорит о нем

жена. Раньше так говорила мама.

 

 

 

Просто стихотворение

***

 

Подъем! Выдох! Вдох! На ширину плеч.

Руки за голову. Так.  Сдвигаем лопатки

К позвоночнику. Выдох. Вдох. Теперь  можно лечь

Раздвинув бедра. Люди на это падки.

Радиоточка! Прерви фортепьянную речь:

Он никогда не любил зарядки.

 

Даже в детском ТБ - санатории, где подъем

Трубил горнист перед утренним построеньем

Где сосна заполняла  прямоугольный проем.

Где  огонь  желанья  легко добывался треньем

Бедра о бедро. Где каждый счастлив вдвоем

С самим собой. Как растенье с растеньем.

 

Конечно, утренний кашель. Хрипы в грудной

Клетке слева, в верхних отделах ,на вдохе.

Дыши. Не дыши. Теперь повернись спиной.

Очередной анализ мокроты. Бацилла Коха

не обнаружена. Он бежит  по лужайке, чумной,

сбивая прутиком головы чертополоха.

 

Туберкулез вернется потом, через сорок лет.

Что, в целом, неплохо:  он получает право

На отдельную  комнату. Но лишней комнаты нет.

Все живут в одной, по коридору, направо.

Напротив – двери   в ванную и  туалет.

За стеной, по чугунной лестнице, гремит орава

 

 

Соседских детей.  Дождь за двойным окном –

Причина остаться дома. Так же, как мелодрама

на экране телика, или  бутылка – гори огнем!

Это исключено. Он обещал – ни грамма.

«Уж если   пьет, лучше – дома!» - так говорит о нем

жена. Раньше так говорила мама.

 

 

 

Утешение философией

3.

 

Да, приходилось зубрить, конспектировать, а при случае и критиковать на экзамене Платона и Аристотеля. Великая честь! Знать не знаешь, о чем писали великие греки, но худо-бедно на вопрос всегда ответишь.

– Студент Н.! Скажите, в чем заключалась ошибка Платона?

– Он не был достаточно последовательным материалистом.

– Правильно. А еще?

– Он не знал законов диалектики.

– А вы знаете?

– А я знаю! Единство и борьба, количество и качество, отрицание отрицания...

И впрямь, что за умница этот Н.!

– Идите, «удовлетворительно».

– Студентка А.! Что такое парадоксы Зенона?

– Парадоксы Зенона делятся на апории против движения, на апории против понятия количества... В этих логически безупречных построениях Зенон опровергает очевидные вещи. Он утверждает, что непрерывное, недискретное движение невозможно.

– Например?

– Ахилл и черепаха, летящая стрела...

– Молодец, отлично. Стойте, стойте! Еще вопрос. В каком году была написана статья Ленина «Марксизм и ревизионизм»?

– В 1910 году.

– Нет, в 1911. Идите, «хорошо».

Конспекты переходили из поколения в поколение. У одного моего друга хранились конспекты его старательной матушки конца сороковых годов. Написанные прекрасным круглым почерком. Он попытался было сдать конспект на проверку, да не выгорело, обратил внимание преподаватель на пожелтевшую бумагу...

– Кто такие махисты?

– Дипломированные лакеи поповщины.

– А что они утверждали?

– Они обслуживали реакцию.

Атмосфера ерничанья и издевательства царила на семинарах. Впечатления, вынесенные из учебников, были источником вдохновения для полуинакомыслящих зубоскалов (семь пядей во лбу, фига в кармане).

Существовал даже жанр «философской частушки»:

 

Подружка моя, девушка Лукерья,
Вторично сознанье, первична матерья!

 

Другой «философский кружок», известный мне объединял завзятых матерщинников. Основным вопросом философии они считали – ...твою мать, или не... твою мать. Материалисты утверждали, что..., а враги-идеалисты, что нет. Ох, а как решали этот вопрос позитивисты!

Подавляющее большинство бездумно заучивало обрывки учебников и конспектов, как учат пароль, чтобы не остановил тебя стражник, преграждая дорогу к заветному диплому.

Лишь единицы относились к изучению философии серьезно. К таким присматривались психиатры. Был в ходу термин – «философская интоксикация». В случае если «интоксикация» происходила за счет философии буржуазной, то с подачи КГБ легко выставлялся диагноз вялотекущей шизофрении. Цитирование Лейбница называлось «вычурностью мышления». И впрямь, в стране сложности, не хватает хлеба, а вы – о Лейбнице! Нехорошо. Зато интоксикация марксизмом (очень злокачественная форма!) опасений у общества не вызывала. Только мама переживала, что ж это Фима засел за Энгельса? То ли с девушкой его познакомить, то ли показать профессору Пуримфатеру. Профессор снимает круглые очки и смотрит на угловатого тощего подростка. И говорит что-то о конституции астеника и о том, что с возрастом это пройдет. А стоит ли познакомить с девушкой? Ну, если порядочная девушка, почему же не познакомить? Вы не поняли, профессор, какой же смысл его с ней знакомить, если она ему ничего не позволит, вы поняли о чем я говорю?

Утешение философией

3.

 

Да, приходилось зубрить, конспектировать, а при случае и критиковать на экзамене Платона и Аристотеля. Великая честь! Знать не знаешь, о чем писали великие греки, но худо-бедно на вопрос всегда ответишь.

– Студент Н.! Скажите, в чем заключалась ошибка Платона?

– Он не был достаточно последовательным материалистом.

– Правильно. А еще?

– Он не знал законов диалектики.

– А вы знаете?

– А я знаю! Единство и борьба, количество и качество, отрицание отрицания...

И впрямь, что за умница этот Н.!

– Идите, «удовлетворительно».

– Студентка А.! Что такое парадоксы Зенона?

– Парадоксы Зенона делятся на апории против движения, на апории против понятия количества... В этих логически безупречных построениях Зенон опровергает очевидные вещи. Он утверждает, что непрерывное, недискретное движение невозможно.

– Например?

– Ахилл и черепаха, летящая стрела...

– Молодец, отлично. Стойте, стойте! Еще вопрос. В каком году была написана статья Ленина «Марксизм и ревизионизм»?

– В 1910 году.

– Нет, в 1911. Идите, «хорошо».

Конспекты переходили из поколения в поколение. У одного моего друга хранились конспекты его старательной матушки конца сороковых годов. Написанные прекрасным круглым почерком. Он попытался было сдать конспект на проверку, да не выгорело, обратил внимание преподаватель на пожелтевшую бумагу...

– Кто такие махисты?

– Дипломированные лакеи поповщины.

– А что они утверждали?

– Они обслуживали реакцию.

Атмосфера ерничанья и издевательства царила на семинарах. Впечатления, вынесенные из учебников, были источником вдохновения для полуинакомыслящих зубоскалов (семь пядей во лбу, фига в кармане).

Существовал даже жанр «философской частушки»:

 

Подружка моя, девушка Лукерья,
Вторично сознанье, первична матерья!

 

Другой «философский кружок», известный мне объединял завзятых матерщинников. Основным вопросом философии они считали – ...твою мать, или не... твою мать. Материалисты утверждали, что..., а враги-идеалисты, что нет. Ох, а как решали этот вопрос позитивисты!

Подавляющее большинство бездумно заучивало обрывки учебников и конспектов, как учат пароль, чтобы не остановил тебя стражник, преграждая дорогу к заветному диплому.

Лишь единицы относились к изучению философии серьезно. К таким присматривались психиатры. Был в ходу термин – «философская интоксикация». В случае если «интоксикация» происходила за счет философии буржуазной, то с подачи КГБ легко выставлялся диагноз вялотекущей шизофрении. Цитирование Лейбница называлось «вычурностью мышления». И впрямь, в стране сложности, не хватает хлеба, а вы – о Лейбнице! Нехорошо. Зато интоксикация марксизмом (очень злокачественная форма!) опасений у общества не вызывала. Только мама переживала, что ж это Фима засел за Энгельса? То ли с девушкой его познакомить, то ли показать профессору Пуримфатеру. Профессор снимает круглые очки и смотрит на угловатого тощего подростка. И говорит что-то о конституции астеника и о том, что с возрастом это пройдет. А стоит ли познакомить с девушкой? Ну, если порядочная девушка, почему же не познакомить? Вы не поняли, профессор, какой же смысл его с ней знакомить, если она ему ничего не позволит, вы поняли о чем я говорю?

Запретный город

*  *  *

Плотная зелень листвы. Вкрапления зреющих слив.

В чаше, на самом дне, осталось хмельное питье.

Яшмовый цинь возьму, сыграю старый мотив,

припомню наше с тобою житье-бытье.

Сумрак гнездится в низине, в кронах плакучих ив,

но, выбравшись из укрытий, он скоро возьмет свое.

 

На западе светлая линия очертит вершины гор,

станет черным и плоским резной дворцовый фасад.

Тихо начнут цикады бесконечный звенящий спор.

Летучая мышь метнется вправо — вперед — назад.

И звезды встанут над кровлей, рассеивая взор

того, кто вечером душным вынес циновку в сад.

 

 

*  *  *

Знаешь ли ты, знаешь ли ты,

сколь долгим должно быть изгнание,

чтоб отчаявшийся человек

смог ясно увидеть

цветущую ветку срубленной вишни

у входа в разрушенный дом

в обезлюдевшем городе

на расстоянии тысячи ли?

 

Впрочем, довольно копаться

в опустошенном сердце

в поисках возвышенных мыслей.

 

Дневные работы закончены.

Выдана пригоршня риса.

 

Сосредоточимся на еде.

 

Три сотни за день погибло.

Тела замурованы в Стену.

А не сказать, чтоб Стена

стала заметно длиннее.

 

 

*  *  *

Ночь. Схожу с веранды на огород.

В руке качается красный бумажный фонарь.

В другой — миска с остатками пищи — жертва голодным духам.

Остроголовым, безглазым. Что за народ!

Кто как подросток подскочит: «А ну ударь!»,

кто плюнет холодной слюной или свистнет над самым ухом.

 

«Добрые братцы», поросшие мехом-мхом

умерли, подавившись острым кривым грехом,

задохнулись от зависти, злости, страсти.

Ваши тела, на составные части

распадаясь, пухнут в море или в земле.

Я, как видите, жив. В горе — зато в тепле.

 

Жив — затворясь в дому, растворясь в дыму.

Жив — ненадежен, как дышащий огонек,

достаточный, чтоб наполнить светом фонарь изнутри,

но неспособный рассеять внешнюю тьму

на расстоянии трех часов от вечерней зари.

Так и иду, — не видя собственных ног.

 

Такие же огоньки сползают по склону вниз,

старики-светляки плетутся по скудным ночным делам.

Нечисть отвадить, справить нужду, распрямить хребет.

Боги терпят нас, как мы —  пришедший в негодность хлам,

пропитанный маслом памяти — куда ни ткнись:

страх, нищета, обман, потом ничего нет.

 

Запретный город

*  *  *

Плотная зелень листвы. Вкрапления зреющих слив.

В чаше, на самом дне, осталось хмельное питье.

Яшмовый цинь возьму, сыграю старый мотив,

припомню наше с тобою житье-бытье.

Сумрак гнездится в низине, в кронах плакучих ив,

но, выбравшись из укрытий, он скоро возьмет свое.

 

На западе светлая линия очертит вершины гор,

станет черным и плоским резной дворцовый фасад.

Тихо начнут цикады бесконечный звенящий спор.

Летучая мышь метнется вправо — вперед — назад.

И звезды встанут над кровлей, рассеивая взор

того, кто вечером душным вынес циновку в сад.

 

 

*  *  *

Знаешь ли ты, знаешь ли ты,

сколь долгим должно быть изгнание,

чтоб отчаявшийся человек

смог ясно увидеть

цветущую ветку срубленной вишни

у входа в разрушенный дом

в обезлюдевшем городе

на расстоянии тысячи ли?

 

Впрочем, довольно копаться

в опустошенном сердце

в поисках возвышенных мыслей.

 

Дневные работы закончены.

Выдана пригоршня риса.

 

Сосредоточимся на еде.

 

Три сотни за день погибло.

Тела замурованы в Стену.

А не сказать, чтоб Стена

стала заметно длиннее.

 

 

*  *  *

Ночь. Схожу с веранды на огород.

В руке качается красный бумажный фонарь.

В другой — миска с остатками пищи — жертва голодным духам.

Остроголовым, безглазым. Что за народ!

Кто как подросток подскочит: «А ну ударь!»,

кто плюнет холодной слюной или свистнет над самым ухом.

 

«Добрые братцы», поросшие мехом-мхом

умерли, подавившись острым кривым грехом,

задохнулись от зависти, злости, страсти.

Ваши тела, на составные части

распадаясь, пухнут в море или в земле.

Я, как видите, жив. В горе — зато в тепле.

 

Жив — затворясь в дому, растворясь в дыму.

Жив — ненадежен, как дышащий огонек,

достаточный, чтоб наполнить светом фонарь изнутри,

но неспособный рассеять внешнюю тьму

на расстоянии трех часов от вечерней зари.

Так и иду, — не видя собственных ног.

 

Такие же огоньки сползают по склону вниз,

старики-светляки плетутся по скудным ночным делам.

Нечисть отвадить, справить нужду, распрямить хребет.

Боги терпят нас, как мы —  пришедший в негодность хлам,

пропитанный маслом памяти — куда ни ткнись:

страх, нищета, обман, потом ничего нет.