Запретный город - 5

*  *  *

Чем меньше нас остается, тем реже сходимся вместе.

Сидим, друг на друга не глядя.

Молчим, друг друга не видя.

А если разговоримся — обсуждаем лихие вести.

Да и о чем толковать за столом поминальным сидя?

Что за подлые жизни мы прожили в гиблом месте!

Ни в силе, ни в правде. В тесноте да в обиде.

 

Зато уж едим — на совесть, что ставим себе в заслугу.

Ни вина, ни зернышка риса на столе не оставим.

Ум заходит за разум. Чаша идет по кругу.

Кто откажется выпить — мы все равно заставим.

Уходим глубокой ночью по шелестящему лугу.

Хозяин глядит нам в спину из-за закрытых ставен.

 

И видит лунные блики на траве и цветастых халатах.

Эко мы засиделись! Трех царей пережили.

Долголетие — лихолетье. Поднебесная — вся в заплатах.

Рвутся по шву границы. А казалось бы, крепко шили!

Что за смех, что за радость — искать отраду в утратах

да карать виноватых в том, что мы совершили.

 

 

*  *  *

Челюсти травоядных лежат в траве.

Сквозь мертвое тело дракона

прорастает живой бамбук.

 

Зеленая кровь растений сильнее нас.

 

Давно не рубил стволов, не корчевал корней.

Этой весною лес подступил к моему окну.

 

 

*  *  *

Тысячу раз наблюдаю закат из моей беседки

и еще ни разу не заметил повтора.

Чуть по-иному над прудом склоняются ветки,

чуть по-иному вдали окрашены горы.

Мудро шепчет тростник, как почившие предки:

сколько ни слушай их — не услышишь вздора.

 

Пара пестрых уток скользит по поверхности водной,

два башмачка расшитых лежат у циновки.

Бесплотней мечты, монотонной жизни бесплодней

запоздалой страсти вздохи, подвохи, уловки.

Зной спадает. Дышится чуть свободней.

В подводной чаще играют львиноголовки.

 

Что делать? Читать стихи, поиграть на цине,

хлебнуть забвенья из чаши, стоящей рядом,

вспомнить о старом отце, о беспутном сыне

или скользить до ближнего кипариса взглядом.

На фоне красного облака он стоит темно-синий

над лиловым бугристым сливовым садом.

 

 

*  *  *

Меня встречают у входа, ведут в покой.

Меч — государев дар — висит на стене.

Теребя край покрывала левой рукой,

старый хозяин лежит на спине.

 

Он был начальником стражи. Знал самого Ли Сы.

Он нес во дворец его голову в полотняном мешке.

Прижил детей, говорят, что от оборотня-лисы,

и что-то лисье было в его коротком смешке.

 

Ему девяносто два. Но, помнится, в прошлом году

он по саду гулял. Приходили внуки к нему.

Я кланяюсь и сажусь, на запястье пальцы кладу

и долго считаю пульс, а зачем — и сам не пойму.

 

Когда поменялась власть, он долго ждал палача.

И вот — дождался болезни. Просить пощады не стал.

Пульс неровен и слаб. Таково ремесло врача, —

над дышащим мертвым телом свершить ритуал.

 

Я гляжу на мутные склеры, на перекошенный рот.

Хрипы — больше на вдохе. Циновка под ним мокра.

Ее давно не меняют. «К полуночи он умрет», —

я сказал и ошибся. Он дотянул до утра.

 

Запретный город - 5

*  *  *

Чем меньше нас остается, тем реже сходимся вместе.

Сидим, друг на друга не глядя.

Молчим, друг друга не видя.

А если разговоримся — обсуждаем лихие вести.

Да и о чем толковать за столом поминальным сидя?

Что за подлые жизни мы прожили в гиблом месте!

Ни в силе, ни в правде. В тесноте да в обиде.

 

Зато уж едим — на совесть, что ставим себе в заслугу.

Ни вина, ни зернышка риса на столе не оставим.

Ум заходит за разум. Чаша идет по кругу.

Кто откажется выпить — мы все равно заставим.

Уходим глубокой ночью по шелестящему лугу.

Хозяин глядит нам в спину из-за закрытых ставен.

 

И видит лунные блики на траве и цветастых халатах.

Эко мы засиделись! Трех царей пережили.

Долголетие — лихолетье. Поднебесная — вся в заплатах.

Рвутся по шву границы. А казалось бы, крепко шили!

Что за смех, что за радость — искать отраду в утратах

да карать виноватых в том, что мы совершили.

 

 

*  *  *

Челюсти травоядных лежат в траве.

Сквозь мертвое тело дракона

прорастает живой бамбук.

 

Зеленая кровь растений сильнее нас.

 

Давно не рубил стволов, не корчевал корней.

Этой весною лес подступил к моему окну.

 

 

*  *  *

Тысячу раз наблюдаю закат из моей беседки

и еще ни разу не заметил повтора.

Чуть по-иному над прудом склоняются ветки,

чуть по-иному вдали окрашены горы.

Мудро шепчет тростник, как почившие предки:

сколько ни слушай их — не услышишь вздора.

 

Пара пестрых уток скользит по поверхности водной,

два башмачка расшитых лежат у циновки.

Бесплотней мечты, монотонной жизни бесплодней

запоздалой страсти вздохи, подвохи, уловки.

Зной спадает. Дышится чуть свободней.

В подводной чаще играют львиноголовки.

 

Что делать? Читать стихи, поиграть на цине,

хлебнуть забвенья из чаши, стоящей рядом,

вспомнить о старом отце, о беспутном сыне

или скользить до ближнего кипариса взглядом.

На фоне красного облака он стоит темно-синий

над лиловым бугристым сливовым садом.

 

 

*  *  *

Меня встречают у входа, ведут в покой.

Меч — государев дар — висит на стене.

Теребя край покрывала левой рукой,

старый хозяин лежит на спине.

 

Он был начальником стражи. Знал самого Ли Сы.

Он нес во дворец его голову в полотняном мешке.

Прижил детей, говорят, что от оборотня-лисы,

и что-то лисье было в его коротком смешке.

 

Ему девяносто два. Но, помнится, в прошлом году

он по саду гулял. Приходили внуки к нему.

Я кланяюсь и сажусь, на запястье пальцы кладу

и долго считаю пульс, а зачем — и сам не пойму.

 

Когда поменялась власть, он долго ждал палача.

И вот — дождался болезни. Просить пощады не стал.

Пульс неровен и слаб. Таково ремесло врача, —

над дышащим мертвым телом свершить ритуал.

 

Я гляжу на мутные склеры, на перекошенный рот.

Хрипы — больше на вдохе. Циновка под ним мокра.

Ее давно не меняют. «К полуночи он умрет», —

я сказал и ошибся. Он дотянул до утра.

 

Утешение философией-3

2.

 

Нет, не один умудренный человек в темнице перед лицом гибели утешал себя философией сам, добровольно! Миллионы немудрых, да и не очень образованных людей, оказавшихся в обществе-тюрьме, прошли принудительное утешение философией в бесчисленных кружках партпросвета, в учебных заведениях, по месту работы и по месту жительства (а иногда и по месту заключения. Помимо баланды и пайки нужно было социально близкому вору в законе приобщиться к «базисным проблемам бытия». Хоть бы и правую руку от левой не мог отличить, а уж разницу между онтологией и гносеологией знай так, «чтобы отскакивала от зубов!» (в лагере – вместе с зубами.)

Легко сказать, что философская мысль подавлялась в бывшем СССР, что лучшие философы России были либо высланы (С.Франк, С.Булгаков, Н.Бердяев – весь «философский пароход»), либо расстреляны (П.Флоренский), либо основательно перекованы в лагерях вместе с уголовниками, как А.Лосев. Кстати, результаты такой перековки были просто ошеломляющими. Вот, например, цитата из «обновленного» на стройке Беломорканала Лосева. Работа называется «Логика символа».

Неизбежно для такой работы найти пример символа и обстоятельно проанализировать его. И действительно, великий российский философ находит этот символ. «Чтобы хоть на одном примере обнаружить огромную смысловую значимость символа, возьмем Герб Советского Союза, а именно входящее в него изображение серпа и молота. Являются ли здесь серп и молот предметами только чувственного восприятия? Ни в коем случае. Мы находим вокруг себя бесчисленное количество чувственных образов, которые вовсе не обладают такой огромной смысловой и обобщающей силой... Анализируемый нами знак в системе советского герба, во-первых, является обобщением огромного множества социально-исторических явлений известного порядка. Во-вторых, это обобщение есть указание на множество отдельных социально-исторических фактов и является для них принципом, образцом, моделью, законом и методом.

В-третьих, это есть такая обобщенность, которая хотя и выражена в виде определенного чувственного образа, тем не менее приглашает к единству рабочих и крестьян при построении государства нового типа...» В каждом из этих слов чудится мне удар лагерного кайла. Подивимся же силе той машины принуждения, которая смогла заставить Лосева впасть в столь грубое лицемерие. Или он и впрямь полюбил Старшего Брата?

Да, компартия посчиталась с философией. Это понятно. Но она же вознесла искалеченную ею науку, колченогого рахитичного уродца, на небывалую высоту. Думаю, ни в какой другой стране философия и философы не были столь принудительно популярны. Чуть ли не с детского сада вколачивали в детей марксистскую премудрость. Помню, как пятилетний смышленый ребенок, показывая на олимпийские кольца, сказал: «Папа, посмотри, какие красивые пролетарские кружки!». Загадка разрешилась просто. Как-то раз, придя в детский сад забирать свое чадо, я обнаружил, что воспитательница читает детям текст: «С каждым годом в Санкт-Петербурге становилось все больше пролетарских кружков». Дети, не искушенные еще в классовой борьбе, понимали этот текст своеобразно. А затем – обществоведение в школе. Общественные науки в институте. Научные, с позволения сказать, журналы и сборники. Но – о чудо! Вместе с марксистскими концепциями к студенческим массам «подтягивались» Платон и Аристотель, Кант и Гегель. Все они были недодумки-недоумки, все они чего-то недопоняли, чего-то недооценили. А может быть, и понимали, но из вредности умалчивали, скрывали от людей. Не случилось встретиться Гегелю с Фейербахом, чтобы взаимно обогатиться опытом. Поучил бы Фейербах Гегеля материализму, а Гегель Фейербаха – диалектике, и не пришлось бы стараться Основоположникам. И все же, обучаясь марксизму, поневоле прихватывал студент что-то от негениальных предшественников. Не в пример студентам западных колледжей, ко-торые редко слышат о диалектике Гераклита. Живут и не знают, что нельзя дважды войти в одну реку, дескать, через миг и река уже не та, да и ты – не тот, постарел, понимаешь?

Утешение философией-3

2.

 

Нет, не один умудренный человек в темнице перед лицом гибели утешал себя философией сам, добровольно! Миллионы немудрых, да и не очень образованных людей, оказавшихся в обществе-тюрьме, прошли принудительное утешение философией в бесчисленных кружках партпросвета, в учебных заведениях, по месту работы и по месту жительства (а иногда и по месту заключения. Помимо баланды и пайки нужно было социально близкому вору в законе приобщиться к «базисным проблемам бытия». Хоть бы и правую руку от левой не мог отличить, а уж разницу между онтологией и гносеологией знай так, «чтобы отскакивала от зубов!» (в лагере – вместе с зубами.)

Легко сказать, что философская мысль подавлялась в бывшем СССР, что лучшие философы России были либо высланы (С.Франк, С.Булгаков, Н.Бердяев – весь «философский пароход»), либо расстреляны (П.Флоренский), либо основательно перекованы в лагерях вместе с уголовниками, как А.Лосев. Кстати, результаты такой перековки были просто ошеломляющими. Вот, например, цитата из «обновленного» на стройке Беломорканала Лосева. Работа называется «Логика символа».

Неизбежно для такой работы найти пример символа и обстоятельно проанализировать его. И действительно, великий российский философ находит этот символ. «Чтобы хоть на одном примере обнаружить огромную смысловую значимость символа, возьмем Герб Советского Союза, а именно входящее в него изображение серпа и молота. Являются ли здесь серп и молот предметами только чувственного восприятия? Ни в коем случае. Мы находим вокруг себя бесчисленное количество чувственных образов, которые вовсе не обладают такой огромной смысловой и обобщающей силой... Анализируемый нами знак в системе советского герба, во-первых, является обобщением огромного множества социально-исторических явлений известного порядка. Во-вторых, это обобщение есть указание на множество отдельных социально-исторических фактов и является для них принципом, образцом, моделью, законом и методом.

В-третьих, это есть такая обобщенность, которая хотя и выражена в виде определенного чувственного образа, тем не менее приглашает к единству рабочих и крестьян при построении государства нового типа...» В каждом из этих слов чудится мне удар лагерного кайла. Подивимся же силе той машины принуждения, которая смогла заставить Лосева впасть в столь грубое лицемерие. Или он и впрямь полюбил Старшего Брата?

Да, компартия посчиталась с философией. Это понятно. Но она же вознесла искалеченную ею науку, колченогого рахитичного уродца, на небывалую высоту. Думаю, ни в какой другой стране философия и философы не были столь принудительно популярны. Чуть ли не с детского сада вколачивали в детей марксистскую премудрость. Помню, как пятилетний смышленый ребенок, показывая на олимпийские кольца, сказал: «Папа, посмотри, какие красивые пролетарские кружки!». Загадка разрешилась просто. Как-то раз, придя в детский сад забирать свое чадо, я обнаружил, что воспитательница читает детям текст: «С каждым годом в Санкт-Петербурге становилось все больше пролетарских кружков». Дети, не искушенные еще в классовой борьбе, понимали этот текст своеобразно. А затем – обществоведение в школе. Общественные науки в институте. Научные, с позволения сказать, журналы и сборники. Но – о чудо! Вместе с марксистскими концепциями к студенческим массам «подтягивались» Платон и Аристотель, Кант и Гегель. Все они были недодумки-недоумки, все они чего-то недопоняли, чего-то недооценили. А может быть, и понимали, но из вредности умалчивали, скрывали от людей. Не случилось встретиться Гегелю с Фейербахом, чтобы взаимно обогатиться опытом. Поучил бы Фейербах Гегеля материализму, а Гегель Фейербаха – диалектике, и не пришлось бы стараться Основоположникам. И все же, обучаясь марксизму, поневоле прихватывал студент что-то от негениальных предшественников. Не в пример студентам западных колледжей, ко-торые редко слышат о диалектике Гераклита. Живут и не знают, что нельзя дважды войти в одну реку, дескать, через миг и река уже не та, да и ты – не тот, постарел, понимаешь?