Утешение философией-1

Утешение философией

 

1.

 

Книгу с таким названием написал философ Боэций при весьма прискорбных обстоятельствах: он ожидал казни в темнице. Ожидание оказалось достаточно долгим для того, чтобы завершить работу. Палач, пришедший в камеру к Боэцию, книгу уничтожать не стал – у него была другая работа и он не выходил за рамки своих служебных обязанностей. Боэций жил в годы падения Римской империи и даже заслужил прозвище «последнего римлянина». Трудно быть последним в каком-либо списке. Трудно жить среди руин великого государства, которое раньше было тюрьмой народов, а теперь превратилось в нечто среднее между полем боя и площадкой для сжигания отбросов. Трудно знать, что единственным прочным учреждением среди всеобщего развала оказывается та темница, в которой ты ждешь неизбежного конца, а тюремщики и палачи – единственные люди, которые все еще выполняют свою работу. И выходит, что нет у тебя иного утешения, кроме философии... Впрочем, философия многолика. Боэций был верующим человеком, сочетавшим принципы античной философии с догматами христианства. Слова о том, что философия – служанка богословия, еще не были сказаны. А слов о том, что философия – служанка государства, вообще никто не говорил... И обреченный на смерть человек находил утешение в философии. Я бы сказал, что это было достаточно легким делом. Гораздо труднее найти утешение в философских заключениях типа «жизнь – форма существования белковых тел», «электрон так же неисчерпаем, как и атом», «идеальное есть то же материальное, но пересаженное в человеческую голову и преобразованное в ней». Это надо же! Пересаженное, да еще и преобразованное! Бедная человеческая голова!

Утешение философией-1

Утешение философией

 

1.

 

Книгу с таким названием написал философ Боэций при весьма прискорбных обстоятельствах: он ожидал казни в темнице. Ожидание оказалось достаточно долгим для того, чтобы завершить работу. Палач, пришедший в камеру к Боэцию, книгу уничтожать не стал – у него была другая работа и он не выходил за рамки своих служебных обязанностей. Боэций жил в годы падения Римской империи и даже заслужил прозвище «последнего римлянина». Трудно быть последним в каком-либо списке. Трудно жить среди руин великого государства, которое раньше было тюрьмой народов, а теперь превратилось в нечто среднее между полем боя и площадкой для сжигания отбросов. Трудно знать, что единственным прочным учреждением среди всеобщего развала оказывается та темница, в которой ты ждешь неизбежного конца, а тюремщики и палачи – единственные люди, которые все еще выполняют свою работу. И выходит, что нет у тебя иного утешения, кроме философии... Впрочем, философия многолика. Боэций был верующим человеком, сочетавшим принципы античной философии с догматами христианства. Слова о том, что философия – служанка богословия, еще не были сказаны. А слов о том, что философия – служанка государства, вообще никто не говорил... И обреченный на смерть человек находил утешение в философии. Я бы сказал, что это было достаточно легким делом. Гораздо труднее найти утешение в философских заключениях типа «жизнь – форма существования белковых тел», «электрон так же неисчерпаем, как и атом», «идеальное есть то же материальное, но пересаженное в человеческую голову и преобразованное в ней». Это надо же! Пересаженное, да еще и преобразованное! Бедная человеческая голова!

Запретный город - 4

*  *  *

К осени на востоке набирает силу гора.

Клубится лес у подножья. Выше — разломы скал.

Из чащи — пение птиц и мерный стук топора.

Что под ногами искал — всю жизнь на спине таскал.

 

Гора набирает силу, как туча перед грозой.

Время грозит обвалом. Но страх меня не берет.

Беседка над родником увита рдяной лозой.

Все осталось при мне, хоть ничего не берег.

 

Гора набирает силу — стены монастыря,

башни, пещеры, скалы разрастаются на глазах.

Все, что перегорело — воспламеняет заря,

продолжает, скользя по склону, что начато в небесах.

 

Только камни и могут расти в разрушающемся краю.

Память, густея там, где надломилась кора,

как мертвого муравья судьбу сохраняет мою.

К осени на востоке набирает силу гора.

 

 

*  *  *

Солдаты поют, сжавшись вокруг костра.

Оружие брошено в прах посреди руин.

Была Поднебесная целостна и пестра.

Ныне — разбита, а цвет из пяти — один.

 

По дорогам шатается тьма разбойных ватаг.

Редко в каком дому не сорвана дверь.

И если бы в эти дни у страны отыскался враг,

он смог бы сломить рубежи и взять ее без потерь.

 

Но враг устал, он отводит войска к горам,

оставляя подводы, тюки, наспех награбленный хлам.

...................................

Монахи и девки, смеясь, идут по дороге в храм.

...................................

Становится холоднее. Особенно по утрам.

 

 

*  *  *

Прошло семь лет, как Учитель покинул Чжоу.

Я увидел его во сне. Он сидел на простой циновке,

ноги поджав и слегка раздвинув колени,

что-то писал на плотной серой бумаге

 

Проснувшись, я твердо знал, что Учитель скончался.

 

С этого дня у меня изменился почерк.

В моих писаньях его различали руку.

В моих словах узнавали его реченья.

 

Как будто не он, а я погребен при дороге.

Или тело мое стало ему жилищем.

О подобном рабстве я никогда не думал.

 

А ты все горюешь, что непочтительны дети.

Погоди, мы умрем — тогда они подчинятся.

 

 

Запретный город - 4

*  *  *

К осени на востоке набирает силу гора.

Клубится лес у подножья. Выше — разломы скал.

Из чащи — пение птиц и мерный стук топора.

Что под ногами искал — всю жизнь на спине таскал.

 

Гора набирает силу, как туча перед грозой.

Время грозит обвалом. Но страх меня не берет.

Беседка над родником увита рдяной лозой.

Все осталось при мне, хоть ничего не берег.

 

Гора набирает силу — стены монастыря,

башни, пещеры, скалы разрастаются на глазах.

Все, что перегорело — воспламеняет заря,

продолжает, скользя по склону, что начато в небесах.

 

Только камни и могут расти в разрушающемся краю.

Память, густея там, где надломилась кора,

как мертвого муравья судьбу сохраняет мою.

К осени на востоке набирает силу гора.

 

 

*  *  *

Солдаты поют, сжавшись вокруг костра.

Оружие брошено в прах посреди руин.

Была Поднебесная целостна и пестра.

Ныне — разбита, а цвет из пяти — один.

 

По дорогам шатается тьма разбойных ватаг.

Редко в каком дому не сорвана дверь.

И если бы в эти дни у страны отыскался враг,

он смог бы сломить рубежи и взять ее без потерь.

 

Но враг устал, он отводит войска к горам,

оставляя подводы, тюки, наспех награбленный хлам.

...................................

Монахи и девки, смеясь, идут по дороге в храм.

...................................

Становится холоднее. Особенно по утрам.

 

 

*  *  *

Прошло семь лет, как Учитель покинул Чжоу.

Я увидел его во сне. Он сидел на простой циновке,

ноги поджав и слегка раздвинув колени,

что-то писал на плотной серой бумаге

 

Проснувшись, я твердо знал, что Учитель скончался.

 

С этого дня у меня изменился почерк.

В моих писаньях его различали руку.

В моих словах узнавали его реченья.

 

Как будто не он, а я погребен при дороге.

Или тело мое стало ему жилищем.

О подобном рабстве я никогда не думал.

 

А ты все горюешь, что непочтительны дети.

Погоди, мы умрем — тогда они подчинятся.

 

 

Утешение философией

Унылой и убогой чередой проходят передо мною цитаты – черным по белому в книгах, белым по красному – на плакатах и транспарантах. Мысленно вижу продолговатые гробики – картотеки с цитатами, и пальцы товарища Михаила Суслова, с ловкостью шулера выдергивающего нужную-ненужную карту из бесконечной крапленой идеологической колоды. Учение Маркса всесильно, потому что оно верно? Или верно, потому что всесильно? Или всесильно вовсе не учение Маркса, а тайная политическая полиция? Бог весть. Мир сусловско-черненковского мудрствования превращается в некий затерянный мир, в котором материя зачем-то доказывает сознанию свою первичность, общественно-экономические формации продолжают бесконечную чехарду, сменяя друг друга, а затем пытаются передать эстафету лидеру-коммунизму, который постоянно сияет на горизонте. И среди этого веселья в зарослях чертополоха сидит грустная горилла, бесконечно тренируя свою руку, в надежде таким образом исправить свои мозги и стать человеком. И бородатый Фридрих Энгельс внимательно наблюдает за этим процессом, подбадривая безумное животное своей «Диалектикой природы». Маркс не пускает Ленина в комнату, в которой заперлись базис и надстройка. В родильной палате лазарета капитализм бесконечно порождает социализм (или наоборот?). Повивальная бабка истории – революция покачивает головой, роды и начинаются и кончаются одновременно, и столько крови кругом, но ей не привыкать. Законы диалектики стоят перед Марксом на коленях и просят отпустить их обратно к Гегелю. И многое другое происходит в затерянном Эдеме марксистской философии, но никто не посылает туда экспедиций... А все потому, что в этой стране не найти ни надежды, ни утешения.

Впрочем, два пассажа могут все-таки быть использованы для утешения страдальцев. Например, жалуется старушка на то, что дешевые продукты исчезли из магазинов. А ты отвечаешь ей: «Ничего, болезная, зато материя не исчезла, исчез тот предел, до которого мы ее знаем!». «Не предел, а беспредел» – грустно говорит болезная и идет восвояси. А вот другая гражданка возмущается, говорит, что у нее в холодильнике ничего нет. А ты отвечаешь, что в мире тоже ничего нет, кроме движущейся материи. И женщина уходит, так и не услышав конца фразы «и движение это может осуществляться лишь в пространстве и времени по приказу вышестоящего начальства! Учтите, гражданка! В пространстве и времени!».

 

Утешение философией

Унылой и убогой чередой проходят передо мною цитаты – черным по белому в книгах, белым по красному – на плакатах и транспарантах. Мысленно вижу продолговатые гробики – картотеки с цитатами, и пальцы товарища Михаила Суслова, с ловкостью шулера выдергивающего нужную-ненужную карту из бесконечной крапленой идеологической колоды. Учение Маркса всесильно, потому что оно верно? Или верно, потому что всесильно? Или всесильно вовсе не учение Маркса, а тайная политическая полиция? Бог весть. Мир сусловско-черненковского мудрствования превращается в некий затерянный мир, в котором материя зачем-то доказывает сознанию свою первичность, общественно-экономические формации продолжают бесконечную чехарду, сменяя друг друга, а затем пытаются передать эстафету лидеру-коммунизму, который постоянно сияет на горизонте. И среди этого веселья в зарослях чертополоха сидит грустная горилла, бесконечно тренируя свою руку, в надежде таким образом исправить свои мозги и стать человеком. И бородатый Фридрих Энгельс внимательно наблюдает за этим процессом, подбадривая безумное животное своей «Диалектикой природы». Маркс не пускает Ленина в комнату, в которой заперлись базис и надстройка. В родильной палате лазарета капитализм бесконечно порождает социализм (или наоборот?). Повивальная бабка истории – революция покачивает головой, роды и начинаются и кончаются одновременно, и столько крови кругом, но ей не привыкать. Законы диалектики стоят перед Марксом на коленях и просят отпустить их обратно к Гегелю. И многое другое происходит в затерянном Эдеме марксистской философии, но никто не посылает туда экспедиций... А все потому, что в этой стране не найти ни надежды, ни утешения.

Впрочем, два пассажа могут все-таки быть использованы для утешения страдальцев. Например, жалуется старушка на то, что дешевые продукты исчезли из магазинов. А ты отвечаешь ей: «Ничего, болезная, зато материя не исчезла, исчез тот предел, до которого мы ее знаем!». «Не предел, а беспредел» – грустно говорит болезная и идет восвояси. А вот другая гражданка возмущается, говорит, что у нее в холодильнике ничего нет. А ты отвечаешь, что в мире тоже ничего нет, кроме движущейся материи. И женщина уходит, так и не услышав конца фразы «и движение это может осуществляться лишь в пространстве и времени по приказу вышестоящего начальства! Учтите, гражданка! В пространстве и времени!».