Запретный город - 3

*  *  *

Светло-серое небо вращается надо мной.

Далече, на северо-запад, повозка, скрипя, везет.

Сгорбясь, сижу на доске, к вознице спиной.

Медленно жизнь моя опускается за горизонт.

 

Пагоду миновали. Так минуют «вчера».

Словно прошедший год, Южная скрылась гора.

Тихо звенит мошкара. Сушь. Удушье. Жара.

 

На моем приговоре оттиснута та печать,

которую сам я прежде держал в руках.

Отняты власть и свобода — невелика печаль.

Как глубоко колеса входят в дорожный прах!

 

Если повременить — судьбу не переменить.

Если не уступить — за порог не ступить.

Нежелание жить рвет рассуждений нить.

 

Подъезжаем к заставе. Глухой барабанный бой.

Протяжно звучит рожок. Нам навстречу бегут.

Небесам все равно, что случится с тобой.

Да и тебе безразлично, что происходит тут.

 

Тьма сокрыта во тьме. Глубже сокрыта суть.

Зло не смеет в глаза покорности заглянуть.

Можно на час уснуть. Побудка — и снова в путь.

 

 

*  *  *

Матовый лунный свет

клином лежит на полу.

 

Над постелью моей —

привычный, прозрачный страх.

 

Вижу странные сны,

зачем — и сам не пойму.

 

Чему подивиться — есть,

чем утешиться — нет.

 

Вместе с воздухом я

выдыхаю чужие слова.

 

Ветви в стену стучат —

пойду отворять на стук.

 

 

*  *  *

С вечера — ливневый шквал. Ночью — мороз. И вот

перед рассветом Город сковало льдом.

Здесь уже восемь лет почти никто не живет.

Сотня гробниц, считай, придется на каждый дом.

 

Хладное солнце взошло. Облака на южном краю

очерчены кистью наспех. Ветер рождает хруст.

Обледеневшее дерево, рядом с которым стою,

не выдержав тяжести, падает. Ствол изнутри пуст.

 

Новый порыв. И снова растущее вдоль дорог

звенит, ломается, валится вдоль или поперек.

Накренившаяся повозка. Два стеклянных коня,

поддерживаемых оглоблями, с укором глядят на меня.

 

То же читаю в просветах между ветвей кружевных.

Взгляд погибшего на живущее — с упреком и свысока.

Как чудовищны пагоды! Демоны кружат в них.

Оборотни-лисицы приходят сюда из леска.

 

Нужно еще пережить эти несколько дней,

уступая дорогу победившему льду.

Солнце поднялось выше. Стало еще холодней.

Кто там окликнул меня? Я никуда не пойду.

 

Запретный город - 3

*  *  *

Светло-серое небо вращается надо мной.

Далече, на северо-запад, повозка, скрипя, везет.

Сгорбясь, сижу на доске, к вознице спиной.

Медленно жизнь моя опускается за горизонт.

 

Пагоду миновали. Так минуют «вчера».

Словно прошедший год, Южная скрылась гора.

Тихо звенит мошкара. Сушь. Удушье. Жара.

 

На моем приговоре оттиснута та печать,

которую сам я прежде держал в руках.

Отняты власть и свобода — невелика печаль.

Как глубоко колеса входят в дорожный прах!

 

Если повременить — судьбу не переменить.

Если не уступить — за порог не ступить.

Нежелание жить рвет рассуждений нить.

 

Подъезжаем к заставе. Глухой барабанный бой.

Протяжно звучит рожок. Нам навстречу бегут.

Небесам все равно, что случится с тобой.

Да и тебе безразлично, что происходит тут.

 

Тьма сокрыта во тьме. Глубже сокрыта суть.

Зло не смеет в глаза покорности заглянуть.

Можно на час уснуть. Побудка — и снова в путь.

 

 

*  *  *

Матовый лунный свет

клином лежит на полу.

 

Над постелью моей —

привычный, прозрачный страх.

 

Вижу странные сны,

зачем — и сам не пойму.

 

Чему подивиться — есть,

чем утешиться — нет.

 

Вместе с воздухом я

выдыхаю чужие слова.

 

Ветви в стену стучат —

пойду отворять на стук.

 

 

*  *  *

С вечера — ливневый шквал. Ночью — мороз. И вот

перед рассветом Город сковало льдом.

Здесь уже восемь лет почти никто не живет.

Сотня гробниц, считай, придется на каждый дом.

 

Хладное солнце взошло. Облака на южном краю

очерчены кистью наспех. Ветер рождает хруст.

Обледеневшее дерево, рядом с которым стою,

не выдержав тяжести, падает. Ствол изнутри пуст.

 

Новый порыв. И снова растущее вдоль дорог

звенит, ломается, валится вдоль или поперек.

Накренившаяся повозка. Два стеклянных коня,

поддерживаемых оглоблями, с укором глядят на меня.

 

То же читаю в просветах между ветвей кружевных.

Взгляд погибшего на живущее — с упреком и свысока.

Как чудовищны пагоды! Демоны кружат в них.

Оборотни-лисицы приходят сюда из леска.

 

Нужно еще пережить эти несколько дней,

уступая дорогу победившему льду.

Солнце поднялось выше. Стало еще холодней.

Кто там окликнул меня? Я никуда не пойду.

 

Запретный город (тест в вечернем режиме)

*  *  *

Дети хлопочут, внуки лопочут, а мы — молчок.

Чиновник проводит перепись; мы — не в счет.

Мудрость — приманка, старость — острый крючок.

Время уже не с нами — сквозь нас течет.

 

Скучно «ничто» — ни тебе суда, ни стыда.

Ни утрат, ни даже списка потерь.

Жизнь — это то, что было «там и тогда»,

что, как топор, отсекает «здесь и теперь».

 

 

*  *  *

В третью ночь новолуния Владыке приснился

Хуаньфу Шань в гнусной, бесстыдной позе,

хмельной, с обнаженным нефритовым стеблем.

 

Восемь лет тому Шань был справедливо сослан

на строительство укреплений

за сочинение вздорных стихов и распутство.

 

Проснувшись, Владыка решил обезглавить Шаня.

 

Вот что сказал Государь, отправляя гонца на Запад:

«Пусть казнь совершится не раньше,

чем Шань завершит работу

и съест дневную порцию риса.

Да не будет прерван труд на благо Отчизны.

Да не останется труженик без пропитания».

 

Представляю, как Шань, сутулясь, сидел над миской,

чтобы не видеть коренастого человека

с мечом в руке и сосудом для сбора крови,

целебную силу которой превозносил лекарь.

 

Тремя годами позже мне приказали

изваять на каменном барабане

какую-либо историю, прославляющую государя.

 

Не имея лучшей, я выбрал эту.

 

 

*  *  *

Век сомкнут подобно веку в кайме ресниц,

затемняя живого времени мыслящий глаз.

В государстве, имеющем тысячу боевых колесниц,

в каждую из которых Высшая Сила впряглась,

мертвые падают навзничь, живые падают ниц,

кости и мышцы крепки, мудрость — не береглась.

 

Потому в небреженье застыли руины врат,

из пятнадцати башен уцелела всего одна.

Проходишь под арку, и, кажется, вступаешь в нарядный град,

но смотришь — вымерший сад, разрушенная стена,

и нищий в желтом лопочет: «Ну что поделаешь, брат,

мир плодит торгашей, героев рождает война».

 

Лишь знающий цену жизни ею мог пренебречь.

Над руинами небеса особенно высоки,

дворцы кучевых облаков легко от врагов стеречь.

Шум наполняет уши. Боль вступает в виски.

Лишь знающий счет словам способен утратить речь.

Иду напрямик, наступая на колющие колоски.

 

Запретный город (тест в вечернем режиме)

*  *  *

Дети хлопочут, внуки лопочут, а мы — молчок.

Чиновник проводит перепись; мы — не в счет.

Мудрость — приманка, старость — острый крючок.

Время уже не с нами — сквозь нас течет.

 

Скучно «ничто» — ни тебе суда, ни стыда.

Ни утрат, ни даже списка потерь.

Жизнь — это то, что было «там и тогда»,

что, как топор, отсекает «здесь и теперь».

 

 

*  *  *

В третью ночь новолуния Владыке приснился

Хуаньфу Шань в гнусной, бесстыдной позе,

хмельной, с обнаженным нефритовым стеблем.

 

Восемь лет тому Шань был справедливо сослан

на строительство укреплений

за сочинение вздорных стихов и распутство.

 

Проснувшись, Владыка решил обезглавить Шаня.

 

Вот что сказал Государь, отправляя гонца на Запад:

«Пусть казнь совершится не раньше,

чем Шань завершит работу

и съест дневную порцию риса.

Да не будет прерван труд на благо Отчизны.

Да не останется труженик без пропитания».

 

Представляю, как Шань, сутулясь, сидел над миской,

чтобы не видеть коренастого человека

с мечом в руке и сосудом для сбора крови,

целебную силу которой превозносил лекарь.

 

Тремя годами позже мне приказали

изваять на каменном барабане

какую-либо историю, прославляющую государя.

 

Не имея лучшей, я выбрал эту.

 

 

*  *  *

Век сомкнут подобно веку в кайме ресниц,

затемняя живого времени мыслящий глаз.

В государстве, имеющем тысячу боевых колесниц,

в каждую из которых Высшая Сила впряглась,

мертвые падают навзничь, живые падают ниц,

кости и мышцы крепки, мудрость — не береглась.

 

Потому в небреженье застыли руины врат,

из пятнадцати башен уцелела всего одна.

Проходишь под арку, и, кажется, вступаешь в нарядный град,

но смотришь — вымерший сад, разрушенная стена,

и нищий в желтом лопочет: «Ну что поделаешь, брат,

мир плодит торгашей, героев рождает война».

 

Лишь знающий цену жизни ею мог пренебречь.

Над руинами небеса особенно высоки,

дворцы кучевых облаков легко от врагов стеречь.

Шум наполняет уши. Боль вступает в виски.

Лишь знающий счет словам способен утратить речь.

Иду напрямик, наступая на колющие колоски.