Утешение философией

Профессор понимает, но молчит. Он, конечно, скрытый фрейдист, этот самый профессор Пуримфатер, но он не знает, поможет ли Фиме непорядочная девушка. Впрочем, философия, которой увлекся юноша, тоже далеко не девственница.

– Ты читал мою последнюю книгу?

– Конечно, нет. А что, опять атеизм?

– Разумеется.

– А ты у отца Михаила благословение взял на эту книгу?

– Не шути. Но ты почитай книгу, там цитат из святых отцов больше, чем моего собственного текста. Пусть люди хоть так прочитают...

Это еще один симптом философской болезни, обязанность критиковать и отрицать то, во что веришь сам, что считаешь верным и интересным. Любишь Карла Поппера? Разоблачай его, подлеца, и тогда тебе, подлецу, дозволено будет сначала читать его, а затем и писать о нем. Увлекаешься философом Ф.? Пиши книгу – «Иллюзии и заблуждения Ф.». И оправдывайся всю жизнь (или гордись) что в обмен на это позволено было тебе издать собственные конспекты работ Ф. тиражом пятьсот экземпляров. С грифом «для служебного пользования». Только для философов. Боже, как страшна была эта борьба за право сказать полуправду в то время, когда было положено говорить только ложь. Сколько радости, если удавалось «протащить» чуждую мысль во время собственной лекции, удачно приписав ее Марксу. Вероятность, что досужий студент сверится по первоисточнику и попросит уточнить страницу – минимальна. И все же страшно, а вдруг «поймают»? Государство воздавало всем поровну – и за просвещенное лицемерие, и за механическое заучивание, и за несокрушимую веру.

Приблизительно рублей по сто пятьдесят в месяц. Если с ученой степенью – больше. Можно жить. Больно только в первый раз, стыдно только первый год.

 

Утешение философией

Профессор понимает, но молчит. Он, конечно, скрытый фрейдист, этот самый профессор Пуримфатер, но он не знает, поможет ли Фиме непорядочная девушка. Впрочем, философия, которой увлекся юноша, тоже далеко не девственница.

– Ты читал мою последнюю книгу?

– Конечно, нет. А что, опять атеизм?

– Разумеется.

– А ты у отца Михаила благословение взял на эту книгу?

– Не шути. Но ты почитай книгу, там цитат из святых отцов больше, чем моего собственного текста. Пусть люди хоть так прочитают...

Это еще один симптом философской болезни, обязанность критиковать и отрицать то, во что веришь сам, что считаешь верным и интересным. Любишь Карла Поппера? Разоблачай его, подлеца, и тогда тебе, подлецу, дозволено будет сначала читать его, а затем и писать о нем. Увлекаешься философом Ф.? Пиши книгу – «Иллюзии и заблуждения Ф.». И оправдывайся всю жизнь (или гордись) что в обмен на это позволено было тебе издать собственные конспекты работ Ф. тиражом пятьсот экземпляров. С грифом «для служебного пользования». Только для философов. Боже, как страшна была эта борьба за право сказать полуправду в то время, когда было положено говорить только ложь. Сколько радости, если удавалось «протащить» чуждую мысль во время собственной лекции, удачно приписав ее Марксу. Вероятность, что досужий студент сверится по первоисточнику и попросит уточнить страницу – минимальна. И все же страшно, а вдруг «поймают»? Государство воздавало всем поровну – и за просвещенное лицемерие, и за механическое заучивание, и за несокрушимую веру.

Приблизительно рублей по сто пятьдесят в месяц. Если с ученой степенью – больше. Можно жить. Больно только в первый раз, стыдно только первый год.

 

Запретный город

*  *  *

Вот уже восемь лет Империей правит труп,

объявивший себя бессмертным,

но нарушивший свой указ.

В сохранение тела вложен немалый труд:

два берилла мерцают под веками вместо глаз.

Сколько прекрасных роз жернова перетрут,

чтобы капля масла упала в одну из нефритовых ваз!

 

В первый день новолуния его погружают в бальзам,

восполняют выпады воском, накладывают грим.

Жены играют на цитрах «Нет скончанья слезам»,

а мы стоим в стороне, между собой говорим.

Великий Дракон, вознесший Поднебесную к небесам,

не понимает сам, что происходит с ним.

 

Впрочем, даже живым несладко в такую жару.

Сосланным легче: по слухам, там погода свежа.

Я поднимусь наверх, постою на сухом ветру,

на круглой площадке, на уровне третьего этажа,

погляжу на россыпь флажков по травяному ковру,

послушаю пенье рожков с ближнего рубежа.

 

 

*  *  *

Влажный жар придавлен огромной тучей к земле

не тяжестью, так объемом. В лиловом ее подбрюшье

мелькают какие-то птицы. Как уголек в золе

меркнет последнее слово. И это слово — удушье.

 

Жизнь подобна одеждам: чем ценнее, тем тяжелей.

Особенно этим летом. Особенно здесь, в долине.

Особенно перед ливнем, среди угрюмых аллей,

где все как в небе клубится — багрово, лилово, сине.

 

Особенно здесь, в долине, в аллеях, где мертвецы

важно гуляют в обнимку, обмахиваясь веерами,

где рассыпают резьбу затейливые дворцы,

где идол, раздвинув колени, присел раскорякой в храме.

 

Где разврат и предательство ходят вокруг стены,

радуясь дырам, лазам, подкопам или проломам,

тайным тропам, ведущим вглубь разоренной страны,

где духи злобы гуляют, подмигивая знакомым.

 

Где внутри костяного шара выдалбливают шар,

и так — до конца, до предела, до неделимой частицы.

Плотно придавлен к земле удушливый, влажный жар.

В лиловом подбрюшье тучи мелькают какие-то птицы.

 

Ветер сорвался на миг; листвою отозвалась

раздельно каждая крона, слиться не успевая

в шум или шелест. Поздно. Простор передан во власть

тишине, какая ни есть — мгновенная, но живая.

 

 

*  *  *

Короткий осенний вечер скуп на тепло,

зато легко и не больно в небо смотреть.

Сплошь мелководье осокою заросло.

Узкие тропки окрестность поймали в сеть.

 

Ближе к ночи разве что тени длинней.

Остальное — сжимается. Сердце — прежде всего.

Здесь принято раньше стареть, одеваться бедней.

 

Нагой подросток ведет с водопоя коней.

В пурпурной беседке старцы играют в «го».

 

Постоял бы рядом, подсказал бы хороший ход.

Но они заупрямятся, даже в ущерб игре.

Плохо — зато по-моему. В пропасть — зато вперед.

 

Хриплый рожок поет о вечерней заре.

 

Тусклый закатный луч переходит вброд

Обмелевший поток на Восточной горе.

 

Запретный город

*  *  *

Вот уже восемь лет Империей правит труп,

объявивший себя бессмертным,

но нарушивший свой указ.

В сохранение тела вложен немалый труд:

два берилла мерцают под веками вместо глаз.

Сколько прекрасных роз жернова перетрут,

чтобы капля масла упала в одну из нефритовых ваз!

 

В первый день новолуния его погружают в бальзам,

восполняют выпады воском, накладывают грим.

Жены играют на цитрах «Нет скончанья слезам»,

а мы стоим в стороне, между собой говорим.

Великий Дракон, вознесший Поднебесную к небесам,

не понимает сам, что происходит с ним.

 

Впрочем, даже живым несладко в такую жару.

Сосланным легче: по слухам, там погода свежа.

Я поднимусь наверх, постою на сухом ветру,

на круглой площадке, на уровне третьего этажа,

погляжу на россыпь флажков по травяному ковру,

послушаю пенье рожков с ближнего рубежа.

 

 

*  *  *

Влажный жар придавлен огромной тучей к земле

не тяжестью, так объемом. В лиловом ее подбрюшье

мелькают какие-то птицы. Как уголек в золе

меркнет последнее слово. И это слово — удушье.

 

Жизнь подобна одеждам: чем ценнее, тем тяжелей.

Особенно этим летом. Особенно здесь, в долине.

Особенно перед ливнем, среди угрюмых аллей,

где все как в небе клубится — багрово, лилово, сине.

 

Особенно здесь, в долине, в аллеях, где мертвецы

важно гуляют в обнимку, обмахиваясь веерами,

где рассыпают резьбу затейливые дворцы,

где идол, раздвинув колени, присел раскорякой в храме.

 

Где разврат и предательство ходят вокруг стены,

радуясь дырам, лазам, подкопам или проломам,

тайным тропам, ведущим вглубь разоренной страны,

где духи злобы гуляют, подмигивая знакомым.

 

Где внутри костяного шара выдалбливают шар,

и так — до конца, до предела, до неделимой частицы.

Плотно придавлен к земле удушливый, влажный жар.

В лиловом подбрюшье тучи мелькают какие-то птицы.

 

Ветер сорвался на миг; листвою отозвалась

раздельно каждая крона, слиться не успевая

в шум или шелест. Поздно. Простор передан во власть

тишине, какая ни есть — мгновенная, но живая.

 

 

*  *  *

Короткий осенний вечер скуп на тепло,

зато легко и не больно в небо смотреть.

Сплошь мелководье осокою заросло.

Узкие тропки окрестность поймали в сеть.

 

Ближе к ночи разве что тени длинней.

Остальное — сжимается. Сердце — прежде всего.

Здесь принято раньше стареть, одеваться бедней.

 

Нагой подросток ведет с водопоя коней.

В пурпурной беседке старцы играют в «го».

 

Постоял бы рядом, подсказал бы хороший ход.

Но они заупрямятся, даже в ущерб игре.

Плохо — зато по-моему. В пропасть — зато вперед.

 

Хриплый рожок поет о вечерней заре.

 

Тусклый закатный луч переходит вброд

Обмелевший поток на Восточной горе.