Запретный город

*  *  *

На ветвях старого дерева

находят убежище птицы.

 

У корней того же дерева

гнездятся змеи, пожирающие птенцов.

 

Ласка опасна для змеенышей и птиц,

но дупло старого дерева

дает прибежище ей.

 

Ни зверек, ни змея, ни птица

не имеют отношения к дереву.

 

Так и Учитель,

принимая других — отстраняется.

 

Он наставляет словами.

 

Если слова не услышаны —

он поучает молчанием.

 

Если молчание не понято —

вразумляет небытием.

 

 

*  *  *

Cпускаясь, видел в долине окруженный стеной

полуразрушенный город. Теперь, прислонясь спиной

к прогретой каменной кладке (еще плотней прислонись!),

гляжу из стесненной долины в опустошенную высь.

 

Четыре обрывка облака. Несколько хищных птиц

на блеклом, пепельном фоне. Слепящий диск в стороне

возле дальней горы. Черные щели бойниц.

Шатры трехъярусной башни. Часовой на стене.

 

Не вижу его лица. Впрочем, черты ни к чему

тем, кто стоит на страже собственного естества.

Прикрывая глаза рукавами, уходят по одному

из оскверненного храма оскорбленные божества.

 

 

*  *  *

Слишком много работы в такую жару. Сиди

над кипой срочных бумаг: стоит на них взглянуть —

сразу приходишь в отчаяние. Пот течет по груди.

Ночью боюсь скорпионов и не могу уснуть.

 

Вечером дом обойду, тростью переверну

подозрительный камень, увижу десяток-другой

древних панцирных чудищ, вытянутых в длину —

узкие клешни, хвосты, выгибающиеся дугой,

 

стяжки, пластины, зубцы, на спине выпуклый щит.

Их ловят на палку, смоченную раскаленной смолой,

и сразу — в костер: ты слышишь, щелкает и трещит?

Видишь ли шевеление под искрящеюся золой?

 

Если выпить чарку, разморит сон, но усилится страх.

Сесть разбирать бумаги — в минуту взвоешь с тоски.

Поневоле вспомнится юность, весна в горах,

сквозь темный, бархатный мох пробивающиеся ростки.

 

 

*  *  *

Облака во время заката сохраняют порядок

параллельных, волнистых, выпуклых линий,

или тщательно возделанных грядок,

на которых не вырастишь ни овощей, ни лилий

(вообще — ничего), или тяжелых складок

багровой одежды, не слишком длинной,

ибо вот синева проступает в прорехах, также

идет сплошной полосой, к востоку загустевая.

Разные краски, но сущность одна и та же:

выгорает рай. Вернее, остатки рая.

 

Облака на закате сохраняют порядок

параллельных, волнистых, выпуклых линий,

или складок, или, вернее, грядок:

что казалось светом, окажется красной глиной,

которой и дела нет, что казалась светом,

и человеку лучше забыть об этом.

На вершинах во время заката пахнет паленым.

Рукав моего халата пропитан вечерней ложью.

Лучше глядеть сквозь ширму с драконом зеленым:

дева волосы ворошит, прежде чем лечь на ложе.

 

Запретный город

*  *  *

На ветвях старого дерева

находят убежище птицы.

 

У корней того же дерева

гнездятся змеи, пожирающие птенцов.

 

Ласка опасна для змеенышей и птиц,

но дупло старого дерева

дает прибежище ей.

 

Ни зверек, ни змея, ни птица

не имеют отношения к дереву.

 

Так и Учитель,

принимая других — отстраняется.

 

Он наставляет словами.

 

Если слова не услышаны —

он поучает молчанием.

 

Если молчание не понято —

вразумляет небытием.

 

 

*  *  *

Cпускаясь, видел в долине окруженный стеной

полуразрушенный город. Теперь, прислонясь спиной

к прогретой каменной кладке (еще плотней прислонись!),

гляжу из стесненной долины в опустошенную высь.

 

Четыре обрывка облака. Несколько хищных птиц

на блеклом, пепельном фоне. Слепящий диск в стороне

возле дальней горы. Черные щели бойниц.

Шатры трехъярусной башни. Часовой на стене.

 

Не вижу его лица. Впрочем, черты ни к чему

тем, кто стоит на страже собственного естества.

Прикрывая глаза рукавами, уходят по одному

из оскверненного храма оскорбленные божества.

 

 

*  *  *

Слишком много работы в такую жару. Сиди

над кипой срочных бумаг: стоит на них взглянуть —

сразу приходишь в отчаяние. Пот течет по груди.

Ночью боюсь скорпионов и не могу уснуть.

 

Вечером дом обойду, тростью переверну

подозрительный камень, увижу десяток-другой

древних панцирных чудищ, вытянутых в длину —

узкие клешни, хвосты, выгибающиеся дугой,

 

стяжки, пластины, зубцы, на спине выпуклый щит.

Их ловят на палку, смоченную раскаленной смолой,

и сразу — в костер: ты слышишь, щелкает и трещит?

Видишь ли шевеление под искрящеюся золой?

 

Если выпить чарку, разморит сон, но усилится страх.

Сесть разбирать бумаги — в минуту взвоешь с тоски.

Поневоле вспомнится юность, весна в горах,

сквозь темный, бархатный мох пробивающиеся ростки.

 

 

*  *  *

Облака во время заката сохраняют порядок

параллельных, волнистых, выпуклых линий,

или тщательно возделанных грядок,

на которых не вырастишь ни овощей, ни лилий

(вообще — ничего), или тяжелых складок

багровой одежды, не слишком длинной,

ибо вот синева проступает в прорехах, также

идет сплошной полосой, к востоку загустевая.

Разные краски, но сущность одна и та же:

выгорает рай. Вернее, остатки рая.

 

Облака на закате сохраняют порядок

параллельных, волнистых, выпуклых линий,

или складок, или, вернее, грядок:

что казалось светом, окажется красной глиной,

которой и дела нет, что казалась светом,

и человеку лучше забыть об этом.

На вершинах во время заката пахнет паленым.

Рукав моего халата пропитан вечерней ложью.

Лучше глядеть сквозь ширму с драконом зеленым:

дева волосы ворошит, прежде чем лечь на ложе.

 

Позавчерашний день

На самой высокой точке Одессы стоит кирха. Вернее, руины кирхи. Когда-то в ней был органистомТеофиль Рихтер, отец Святослава. Семья органиста жила в пасторском доме, там и родился будущий великий музыкант. Органиста советская власть расстреляла. Пианист не забыл об этом и не приезжал в Одессу с концертами. Для него Одесса осталась городом, где расстреляли отца.

Кирху сначала использовали как спортивный зал. Мой приятель в детстве ходил туда на секцию борьбы.  Потом борьба приняла иной характер. Кирху решили снести. На ее месте должно было быть высотное общежитие. Макет этого чудища показывали одесситам, вероятно, для устрашения. Но вдруг оказалось, что в тогдашней подневольной Одессе существует  архитектурная общественность. Студент конссерватории Юрий Дикий вез петицию в Москву. Молодой Хаим Токман просто сидел перед бульдозером на земле.  . В конце концов дело решил звонок Фурцевой. 

Кирху решили сдлеать органным залом. Ее долго реставрировали. А потом она сгорела - накануне годовщины дня Победы. И уже больше никто не касался прекрасного здания.

Теперь им занимается немецкая лютеранская община. Немцы сделали проект восстановления здания. Собственно, здание будет находиться внутри руин. План его - иной. Бывшая алтарная часть будет пущена под офис, к алтарю будут примыкать туалеты. 

Это раздражает остатки архитектурной общественности. Как так - туалет в здании храма.

Но храм лютеранский, и пусть сами лютеране решают: оскверняют ли святыню .

У иудеев как-то все проще: сходив в туалет, полагается вымыть руки и произнести молитву, благодарящую Бога за то, что Он сотворил полости и отверстия в теле. "Доподлинно известно перед Престолом Твоего величества, что если откроется или закроется одно из них, невозможна будет жизнь.

Что правда ,то правда.

Позавчерашний день

На самой высокой точке Одессы стоит кирха. Вернее, руины кирхи. Когда-то в ней был органистомТеофиль Рихтер, отец Святослава. Семья органиста жила в пасторском доме, там и родился будущий великий музыкант. Органиста советская власть расстреляла. Пианист не забыл об этом и не приезжал в Одессу с концертами. Для него Одесса осталась городом, где расстреляли отца.

Кирху сначала использовали как спортивный зал. Мой приятель в детстве ходил туда на секцию борьбы.  Потом борьба приняла иной характер. Кирху решили снести. На ее месте должно было быть высотное общежитие. Макет этого чудища показывали одесситам, вероятно, для устрашения. Но вдруг оказалось, что в тогдашней подневольной Одессе существует  архитектурная общественность. Студент конссерватории Юрий Дикий вез петицию в Москву. Молодой Хаим Токман просто сидел перед бульдозером на земле.  . В конце концов дело решил звонок Фурцевой. 

Кирху решили сдлеать органным залом. Ее долго реставрировали. А потом она сгорела - накануне годовщины дня Победы. И уже больше никто не касался прекрасного здания.

Теперь им занимается немецкая лютеранская община. Немцы сделали проект восстановления здания. Собственно, здание будет находиться внутри руин. План его - иной. Бывшая алтарная часть будет пущена под офис, к алтарю будут примыкать туалеты. 

Это раздражает остатки архитектурной общественности. Как так - туалет в здании храма.

Но храм лютеранский, и пусть сами лютеране решают: оскверняют ли святыню .

У иудеев как-то все проще: сходив в туалет, полагается вымыть руки и произнести молитву, благодарящую Бога за то, что Он сотворил полости и отверстия в теле. "Доподлинно известно перед Престолом Твоего величества, что если откроется или закроется одно из них, невозможна будет жизнь.

Что правда ,то правда.