verses

***
А ведь была деревня. Потом ударилась оземь
рассыпалась, снова срослась, обернулась колхозом,
кажется, имени Четырнадцатого партсъезда.
До железной дороги тащиться сутки. Гиблое место.

Трактор проехал наискосок, встал, и теперь веками
стоит под неподвижными местными облаками.
Бабы впряглись на смену обобществленной скотине.
Мужики ушли на войну. Не сыскать и поныне.

Посредине деревни склад с прохудившимися куполами.
Окно забито иконой, наружу святым Николаем.
Бесхозные псы, управившись с дневными делами,
мордами в землю бегут с отвратительным лаем.

А вот колокольня цела – со всеми колоколами.
Желаешь - звони до упора. Но мы ничего не желаем.

verses

***
А ведь была деревня. Потом ударилась оземь
рассыпалась, снова срослась, обернулась колхозом,
кажется, имени Четырнадцатого партсъезда.
До железной дороги тащиться сутки. Гиблое место.

Трактор проехал наискосок, встал, и теперь веками
стоит под неподвижными местными облаками.
Бабы впряглись на смену обобществленной скотине.
Мужики ушли на войну. Не сыскать и поныне.

Посредине деревни склад с прохудившимися куполами.
Окно забито иконой, наружу святым Николаем.
Бесхозные псы, управившись с дневными делами,
мордами в землю бегут с отвратительным лаем.

А вот колокольня цела – со всеми колоколами.
Желаешь - звони до упора. Но мы ничего не желаем.

Он умер в январе, в начале года

Это моя статья, опубликованная почти одиннадцать лет назад. Прекрасно понимаю, что это не ЖЖ-формат. Но и превращать ее в "сериал" не хочется. Но придется все же. Сервер сообщает - слишком много для ЖЖ. И сервер прав...

Рим номер четыре
(опыт духовной биографии)



1


После смерти Иосифа Бродского в Нью-Йорке вышел специальный выпуск журнала
«Слово-Word». Здесь стихи «младших братьев» почившего гения, попытки «реквиема»,
по-моему, заведомо безнадежные, ибо долг поэта – позаботиться о реквиеме самому
себе, и, вслед за Пушкиным («И пусть у гробового входа младая будет жизнь
играть») и Пастернаком («Я вспомнил по какому поводу слегка увлажнена подушка»),
Бродский выполнил свой долг до конца («Век скоро кончится, но раньше кончусь
я»). Вспоминаю, как Александр Алейник в редакционном подвале просматривал толко
что вышедший номер журнала со своими стихами 'Памяти И.Бродского». Вот
последнее, шестое стихотворение цикла:


«Он ушел налегке по дороге слепых в воскресенье,
у него на руке – крестик с четками, чье-то раденье,
в пиджаке у него на листочке, чужая молитва –
все хозяйство его... И лицо аккуратно побрито;
а очки он не взял, что покажут ему, то и будет,
да не лезут в глаза посторонние вещи и люди,
даже если смотреть через сжатые крепко ресницы
безотрывно на смерть из красивой заморской гробницы...»


Увы: даже оторвавшись на десятилетие от единогласно прославляемого единомыслия –
и географически, и во времени, все еще не можем мы простить гению свободы:
родившись в православно-марксистской России евреем, ежегодно писать
рождественские стихи и внезапно умереть в Нью-Йорке католиком, и слушать,
вытянувшись в полированном саркофаге, «Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux
perpetua luceat eis, Te decet hymnum, Deus in Sion, et Tibi reddetur votum in
Ierusalem»; на каком языке ни молись, Сион и Иерусалим – неизбежные имена
собственные, но вне молитвы, – переселяясь в Италию, о которой им написано
больше, чем о Петербурге (а о Нью-Йорке – молчок); и Рим Бродского в вечности
сопрягается с Римом Мандельштама, Тютчева, Гоголя; Четвертый Рим российской
словесности, а пятому – не бывать:


«Я был в Риме. Был залит светом. Так,
как только может мечтать обломок.
На сетчатке моей – золотой пятак.
Хватит на всю длину потемок».
(«Римские элегии»)

( Read more... )

Он умер в январе, в начале года

Это моя статья, опубликованная почти одиннадцать лет назад. Прекрасно понимаю, что это не ЖЖ-формат. Но и превращать ее в "сериал" не хочется. Но придется все же. Сервер сообщает - слишком много для ЖЖ. И сервер прав...

Рим номер четыре
(опыт духовной биографии)



1


После смерти Иосифа Бродского в Нью-Йорке вышел специальный выпуск журнала
«Слово-Word». Здесь стихи «младших братьев» почившего гения, попытки «реквиема»,
по-моему, заведомо безнадежные, ибо долг поэта – позаботиться о реквиеме самому
себе, и, вслед за Пушкиным («И пусть у гробового входа младая будет жизнь
играть») и Пастернаком («Я вспомнил по какому поводу слегка увлажнена подушка»),
Бродский выполнил свой долг до конца («Век скоро кончится, но раньше кончусь
я»). Вспоминаю, как Александр Алейник в редакционном подвале просматривал толко
что вышедший номер журнала со своими стихами 'Памяти И.Бродского». Вот
последнее, шестое стихотворение цикла:


«Он ушел налегке по дороге слепых в воскресенье,
у него на руке – крестик с четками, чье-то раденье,
в пиджаке у него на листочке, чужая молитва –
все хозяйство его... И лицо аккуратно побрито;
а очки он не взял, что покажут ему, то и будет,
да не лезут в глаза посторонние вещи и люди,
даже если смотреть через сжатые крепко ресницы
безотрывно на смерть из красивой заморской гробницы...»


Увы: даже оторвавшись на десятилетие от единогласно прославляемого единомыслия –
и географически, и во времени, все еще не можем мы простить гению свободы:
родившись в православно-марксистской России евреем, ежегодно писать
рождественские стихи и внезапно умереть в Нью-Йорке католиком, и слушать,
вытянувшись в полированном саркофаге, «Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux
perpetua luceat eis, Te decet hymnum, Deus in Sion, et Tibi reddetur votum in
Ierusalem»; на каком языке ни молись, Сион и Иерусалим – неизбежные имена
собственные, но вне молитвы, – переселяясь в Италию, о которой им написано
больше, чем о Петербурге (а о Нью-Йорке – молчок); и Рим Бродского в вечности
сопрягается с Римом Мандельштама, Тютчева, Гоголя; Четвертый Рим российской
словесности, а пятому – не бывать:


«Я был в Риме. Был залит светом. Так,
как только может мечтать обломок.
На сетчатке моей – золотой пятак.
Хватит на всю длину потемок».
(«Римские элегии»)

( Read more... )

Он умер в январе, в начале года

3


Почему следует говорить о неприятии Бродским Системы тогда, когда речь идет о
духовном мире поэта? Да по одной простой причине: путь в царство Духа начинается
с неприятия царства кесаря. И, шире, – с неприятия мирового порядка, с
трагического ощущения конечности своей жизни и жизни Вселенной, с того, что
больше и шире обычного диссидентства: с экзистенциального кризиса. Можно было бы
искать различные системы координат для анализа творчества Бродского, к примеру,
систему Любовь-Смерть, для которой в последнее время применяется фрейдовский
термин «Эрос-Танатос». Но мне представляется, что сам Бродский, в юношеские годы
написавший странную поэму «Исаак и Авраам», с ее мотивом принудительности и
бессмысленности, предопределил иной подход к своему творчеству –
экзистенциальный анализ. «Исаак!» («Исак!», ибо – «по русски Исаак теряет звук»)
– звучит призыв отца – к жертвенной гибели, призыв жены – к любви, старению и
неизбежной смерти. Исаак отвечает: «Иду!» – но медлит, оглядывается по сторонам,
цепляясь взглядом за все, что может уместиться на пятачке сетчатки – тщетно!


«Идем же, Исаак». – «Сейчас иду».
«Идем быстрей». – Но медлит тот с ответом.
«Чего ты там застрял?» – «Постой». – «Я жду».
(Свеча горит во мраке полным светом).
«Идем, не отставай.» – «Сейчас бегу».
С востока туч ползет немое войско.
«Чего ты встал?» – «Глаза полны песку».
«Не отставай». – «Нет-нет». – «Иди, не бойся».


Читал ли уже тогда Иосиф Бродский (в самиздате) работу Кьеркегора «Страх и
трепет», положившую начало целой философской школе – на границе с теологией?
Работу, вступление к которой по сути заключается в описании путешествия Авраама
и Исаака к жертвеннику?


«И Авраам приготовил все для жертвенника, спокойно и тихо, но когда он
отвернулся, Исаак увидел, что левая рука Авраама была сжата в кулак от отчаяния
и дрожь пробегала по всему его телу, – но Авраам занес нож.
Потом они снова повернули домой, и Сарра выбежала им навстречу, но Исаак потерял
свою веру. Во всем мире об этом не было сказано ни слова, и Исаак никогда не
рассказывал людям о том, что он увидел, а Авраам и не подозревал, что он вообще
что-то видел.» ( Read more... )

Он умер в январе, в начале года

3


Почему следует говорить о неприятии Бродским Системы тогда, когда речь идет о
духовном мире поэта? Да по одной простой причине: путь в царство Духа начинается
с неприятия царства кесаря. И, шире, – с неприятия мирового порядка, с
трагического ощущения конечности своей жизни и жизни Вселенной, с того, что
больше и шире обычного диссидентства: с экзистенциального кризиса. Можно было бы
искать различные системы координат для анализа творчества Бродского, к примеру,
систему Любовь-Смерть, для которой в последнее время применяется фрейдовский
термин «Эрос-Танатос». Но мне представляется, что сам Бродский, в юношеские годы
написавший странную поэму «Исаак и Авраам», с ее мотивом принудительности и
бессмысленности, предопределил иной подход к своему творчеству –
экзистенциальный анализ. «Исаак!» («Исак!», ибо – «по русски Исаак теряет звук»)
– звучит призыв отца – к жертвенной гибели, призыв жены – к любви, старению и
неизбежной смерти. Исаак отвечает: «Иду!» – но медлит, оглядывается по сторонам,
цепляясь взглядом за все, что может уместиться на пятачке сетчатки – тщетно!


«Идем же, Исаак». – «Сейчас иду».
«Идем быстрей». – Но медлит тот с ответом.
«Чего ты там застрял?» – «Постой». – «Я жду».
(Свеча горит во мраке полным светом).
«Идем, не отставай.» – «Сейчас бегу».
С востока туч ползет немое войско.
«Чего ты встал?» – «Глаза полны песку».
«Не отставай». – «Нет-нет». – «Иди, не бойся».


Читал ли уже тогда Иосиф Бродский (в самиздате) работу Кьеркегора «Страх и
трепет», положившую начало целой философской школе – на границе с теологией?
Работу, вступление к которой по сути заключается в описании путешествия Авраама
и Исаака к жертвеннику?


«И Авраам приготовил все для жертвенника, спокойно и тихо, но когда он
отвернулся, Исаак увидел, что левая рука Авраама была сжата в кулак от отчаяния
и дрожь пробегала по всему его телу, – но Авраам занес нож.
Потом они снова повернули домой, и Сарра выбежала им навстречу, но Исаак потерял
свою веру. Во всем мире об этом не было сказано ни слова, и Исаак никогда не
рассказывал людям о том, что он увидел, а Авраам и не подозревал, что он вообще
что-то видел.» ( Read more... )

Он умер в январе, в начале года...

4


Столь же отчетливо прослеживается у Бродского тема осуждения и проклятия. В
простейшем случае осуждение проявляется как отвержение людьми, абсолютное
одиночество, влекущее за собой утрату личности, деперсонализацию:


«...совершенный никто, человек в плаще,
потерявший память, отчизну, сына;
по горбу его плачет в лесах осина,
если кто-то плачет о нем вообще».
(«Лагуна»)


И еще один простой случай – расправа толпы над чужаком, тема, восходящая к
псалмам Давида:


«И когда бы меня схватили в итоге за шпионаж,
подрывную активность, бродяжничество, менаж-
а-труа, и толпа бы, беснуясь вокруг, кричала,
тыча в меня натруженными указательными:
«Не наш!»,
я бы втайне был счастлив...»
(«Развивая Платона»)


Но в последнем, написанном за две недели до смерти, стихотворении Иосифа
Бродского является уже не толпа, но ее отсутствие:


«Поэтому долго смеркается. Вечер обычно отлит
в форму вокзальной площади со статуей и т.п.,
где взгляд, в котором читается «Будь ты проклят»,
прямо пропорционален отсутствующей толпе.»
(«Маленькие города...»)


Слово «отсутствие» также экзистенциально. Отсутствие толпы – больше и трагичнее
чем ее присутствие. Взгляд, в котором читается проклятие – в отсутствии толпы –
откуда? Свыше? Со стороны? Отсутствие – прелюдия к небытию, в этом смысле –
прощание с родными местами не более чем тренировка, репетиция, эксперимент.
Федор Тютчев как-то написал замечательное четверостишие на французском языке.
Привожу подстрочник:


«Как мало человек реален,
как легко он исчезает!
Его присутствие – лишь точка в пространстве,
его отсутствие – все пространство».
( Read more... )

Он умер в январе, в начале года...

4


Столь же отчетливо прослеживается у Бродского тема осуждения и проклятия. В
простейшем случае осуждение проявляется как отвержение людьми, абсолютное
одиночество, влекущее за собой утрату личности, деперсонализацию:


«...совершенный никто, человек в плаще,
потерявший память, отчизну, сына;
по горбу его плачет в лесах осина,
если кто-то плачет о нем вообще».
(«Лагуна»)


И еще один простой случай – расправа толпы над чужаком, тема, восходящая к
псалмам Давида:


«И когда бы меня схватили в итоге за шпионаж,
подрывную активность, бродяжничество, менаж-
а-труа, и толпа бы, беснуясь вокруг, кричала,
тыча в меня натруженными указательными:
«Не наш!»,
я бы втайне был счастлив...»
(«Развивая Платона»)


Но в последнем, написанном за две недели до смерти, стихотворении Иосифа
Бродского является уже не толпа, но ее отсутствие:


«Поэтому долго смеркается. Вечер обычно отлит
в форму вокзальной площади со статуей и т.п.,
где взгляд, в котором читается «Будь ты проклят»,
прямо пропорционален отсутствующей толпе.»
(«Маленькие города...»)


Слово «отсутствие» также экзистенциально. Отсутствие толпы – больше и трагичнее
чем ее присутствие. Взгляд, в котором читается проклятие – в отсутствии толпы –
откуда? Свыше? Со стороны? Отсутствие – прелюдия к небытию, в этом смысле –
прощание с родными местами не более чем тренировка, репетиция, эксперимент.
Федор Тютчев как-то написал замечательное четверостишие на французском языке.
Привожу подстрочник:


«Как мало человек реален,
как легко он исчезает!
Его присутствие – лишь точка в пространстве,
его отсутствие – все пространство».
( Read more... )