![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
вернулся из Львова
Sep. 14th, 2009 10:27 amВпечатления замечательные. Расскажу позднее.
Sep. 14th, 2009
(no subject)
Sep. 14th, 2009 11:46 amКЛАВА
*
Полдень террора.
Он же – закат Империи.
Клава - мужской мастер, жертва тварища Берии.
Он приходит ночами, немного печален, растерян,
Садится на край кровати, извиняется, что расстрелян.
Потом ложится на Клаву, приняв облик черного змея,
а Клава лежит под змеем, слова сказать не смея.
Не то, что боится, она молчит, не желая
потревожить спящего рядом полковника Николая.
*
Николай кричит во сне. Ему снятся Хрущев и Булганин.
Булганин стреляет. Хрущев не убит, но ранен.
Лежит на Новодевичьем, просит «Водицы, сестрица!
С кукурузой подсуетиться,.
с коммунизмом поторопиться,
разогнать к чертям из церквей попов и монашек.
Пусть на облаке блеет хваленый белый барашек!»
Николай просыпается в страхе. Видит змея на Клаве.
Сердится, но понимает, что слова сказать не вправе.
*
По улицам едут-гудят «москвичи» и «победы».
В санаториях на скамейке убийцы-партийцы ведут беседы.
Раздвигают клетчаты доски, играют в шахматы-шашки,
летние пиджаки, накрахмаленные рубашки,
мимо них мелькают плотные женские ляжки.
На клумбах цветут ромашки, маргаритки, анютины глазки.
Сестра-хозяйка, Клавина мама дни считает до Пасхи.
На Пасху царь-петушок снесет яичко златое,
фаршированное, святое.
Ангел вылупится в силе и славе,
прищучит змея,
и полегчает Клаве.
*
А впрочем, что Клаву жалеть? На то и Клава,
Николай растворится, вспомнит Изю-прораба.
Просыпаясь ночью, Клава чешуйчата и трехглава,
Но после восхода солнца – ничего, баба как баба.
*
Полдень террора.
Он же – закат Империи.
Клава - мужской мастер, жертва тварища Берии.
Он приходит ночами, немного печален, растерян,
Садится на край кровати, извиняется, что расстрелян.
Потом ложится на Клаву, приняв облик черного змея,
а Клава лежит под змеем, слова сказать не смея.
Не то, что боится, она молчит, не желая
потревожить спящего рядом полковника Николая.
*
Николай кричит во сне. Ему снятся Хрущев и Булганин.
Булганин стреляет. Хрущев не убит, но ранен.
Лежит на Новодевичьем, просит «Водицы, сестрица!
С кукурузой подсуетиться,.
с коммунизмом поторопиться,
разогнать к чертям из церквей попов и монашек.
Пусть на облаке блеет хваленый белый барашек!»
Николай просыпается в страхе. Видит змея на Клаве.
Сердится, но понимает, что слова сказать не вправе.
*
По улицам едут-гудят «москвичи» и «победы».
В санаториях на скамейке убийцы-партийцы ведут беседы.
Раздвигают клетчаты доски, играют в шахматы-шашки,
летние пиджаки, накрахмаленные рубашки,
мимо них мелькают плотные женские ляжки.
На клумбах цветут ромашки, маргаритки, анютины глазки.
Сестра-хозяйка, Клавина мама дни считает до Пасхи.
На Пасху царь-петушок снесет яичко златое,
фаршированное, святое.
Ангел вылупится в силе и славе,
прищучит змея,
и полегчает Клаве.
*
А впрочем, что Клаву жалеть? На то и Клава,
Николай растворится, вспомнит Изю-прораба.
Просыпаясь ночью, Клава чешуйчата и трехглава,
Но после восхода солнца – ничего, баба как баба.
(no subject)
Sep. 14th, 2009 11:46 amКЛАВА
*
Полдень террора.
Он же – закат Империи.
Клава - мужской мастер, жертва тварища Берии.
Он приходит ночами, немного печален, растерян,
Садится на край кровати, извиняется, что расстрелян.
Потом ложится на Клаву, приняв облик черного змея,
а Клава лежит под змеем, слова сказать не смея.
Не то, что боится, она молчит, не желая
потревожить спящего рядом полковника Николая.
*
Николай кричит во сне. Ему снятся Хрущев и Булганин.
Булганин стреляет. Хрущев не убит, но ранен.
Лежит на Новодевичьем, просит «Водицы, сестрица!
С кукурузой подсуетиться,.
с коммунизмом поторопиться,
разогнать к чертям из церквей попов и монашек.
Пусть на облаке блеет хваленый белый барашек!»
Николай просыпается в страхе. Видит змея на Клаве.
Сердится, но понимает, что слова сказать не вправе.
*
По улицам едут-гудят «москвичи» и «победы».
В санаториях на скамейке убийцы-партийцы ведут беседы.
Раздвигают клетчаты доски, играют в шахматы-шашки,
летние пиджаки, накрахмаленные рубашки,
мимо них мелькают плотные женские ляжки.
На клумбах цветут ромашки, маргаритки, анютины глазки.
Сестра-хозяйка, Клавина мама дни считает до Пасхи.
На Пасху царь-петушок снесет яичко златое,
фаршированное, святое.
Ангел вылупится в силе и славе,
прищучит змея,
и полегчает Клаве.
*
А впрочем, что Клаву жалеть? На то и Клава,
Николай растворится, вспомнит Изю-прораба.
Просыпаясь ночью, Клава чешуйчата и трехглава,
Но после восхода солнца – ничего, баба как баба.
*
Полдень террора.
Он же – закат Империи.
Клава - мужской мастер, жертва тварища Берии.
Он приходит ночами, немного печален, растерян,
Садится на край кровати, извиняется, что расстрелян.
Потом ложится на Клаву, приняв облик черного змея,
а Клава лежит под змеем, слова сказать не смея.
Не то, что боится, она молчит, не желая
потревожить спящего рядом полковника Николая.
*
Николай кричит во сне. Ему снятся Хрущев и Булганин.
Булганин стреляет. Хрущев не убит, но ранен.
Лежит на Новодевичьем, просит «Водицы, сестрица!
С кукурузой подсуетиться,.
с коммунизмом поторопиться,
разогнать к чертям из церквей попов и монашек.
Пусть на облаке блеет хваленый белый барашек!»
Николай просыпается в страхе. Видит змея на Клаве.
Сердится, но понимает, что слова сказать не вправе.
*
По улицам едут-гудят «москвичи» и «победы».
В санаториях на скамейке убийцы-партийцы ведут беседы.
Раздвигают клетчаты доски, играют в шахматы-шашки,
летние пиджаки, накрахмаленные рубашки,
мимо них мелькают плотные женские ляжки.
На клумбах цветут ромашки, маргаритки, анютины глазки.
Сестра-хозяйка, Клавина мама дни считает до Пасхи.
На Пасху царь-петушок снесет яичко златое,
фаршированное, святое.
Ангел вылупится в силе и славе,
прищучит змея,
и полегчает Клаве.
*
А впрочем, что Клаву жалеть? На то и Клава,
Николай растворится, вспомнит Изю-прораба.
Просыпаясь ночью, Клава чешуйчата и трехглава,
Но после восхода солнца – ничего, баба как баба.
Перевод из Сергея Жадана
Sep. 14th, 2009 02:28 pm***
Что с ней сталось потом, куда ушла
с платком в рукаве и перстеньком на мизинце,
когда окно ее темное разъедала мгла,
как ржа разъедает списанные эсминцы?
Курила бельгийский табак, крепкий, как страшный суд,
заводилась спьяну с ментами, стойку делала, как на ринге,
брала сухое вино, и чай хлебала в ресторанах фаст-фуд
индийский, как океан, черный как лифчик и стринги.
Пила за то, чтоб никто ее не нашел никогда,
за то, что покоем пронизана души золотая материя.
Лежала на теплом спальнике оголенная, как провода,
тихая, что вода, сонная, словно артерия.
Что осталось после нее? Не бог весть какие долги,
книги, карты. Долги я выплатил постепенно,
Какие-то там друзья, какие-то там враги,
откровенно сказать, я не знал их, а должен, говоря откровенно.
Какие-то вещи, вываленные, будто в тоске, в уголке,
календарик с датами месячных, чтобы я не мог ошибиться,
я взял себе ее бритву и, сжимая ее в руке
резал себе лицо всякий раз, пытаясь побриться.
Что с ней сталось потом, куда ушла
с платком в рукаве и перстеньком на мизинце,
когда окно ее темное разъедала мгла,
как ржа разъедает списанные эсминцы?
Курила бельгийский табак, крепкий, как страшный суд,
заводилась спьяну с ментами, стойку делала, как на ринге,
брала сухое вино, и чай хлебала в ресторанах фаст-фуд
индийский, как океан, черный как лифчик и стринги.
Пила за то, чтоб никто ее не нашел никогда,
за то, что покоем пронизана души золотая материя.
Лежала на теплом спальнике оголенная, как провода,
тихая, что вода, сонная, словно артерия.
Что осталось после нее? Не бог весть какие долги,
книги, карты. Долги я выплатил постепенно,
Какие-то там друзья, какие-то там враги,
откровенно сказать, я не знал их, а должен, говоря откровенно.
Какие-то вещи, вываленные, будто в тоске, в уголке,
календарик с датами месячных, чтобы я не мог ошибиться,
я взял себе ее бритву и, сжимая ее в руке
резал себе лицо всякий раз, пытаясь побриться.
Перевод из Сергея Жадана
Sep. 14th, 2009 02:28 pm***
Что с ней сталось потом, куда ушла
с платком в рукаве и перстеньком на мизинце,
когда окно ее темное разъедала мгла,
как ржа разъедает списанные эсминцы?
Курила бельгийский табак, крепкий, как страшный суд,
заводилась спьяну с ментами, стойку делала, как на ринге,
брала сухое вино, и чай хлебала в ресторанах фаст-фуд
индийский, как океан, черный как лифчик и стринги.
Пила за то, чтоб никто ее не нашел никогда,
за то, что покоем пронизана души золотая материя.
Лежала на теплом спальнике оголенная, как провода,
тихая, что вода, сонная, словно артерия.
Что осталось после нее? Не бог весть какие долги,
книги, карты. Долги я выплатил постепенно,
Какие-то там друзья, какие-то там враги,
откровенно сказать, я не знал их, а должен, говоря откровенно.
Какие-то вещи, вываленные, будто в тоске, в уголке,
календарик с датами месячных, чтобы я не мог ошибиться,
я взял себе ее бритву и, сжимая ее в руке
резал себе лицо всякий раз, пытаясь побриться.
Что с ней сталось потом, куда ушла
с платком в рукаве и перстеньком на мизинце,
когда окно ее темное разъедала мгла,
как ржа разъедает списанные эсминцы?
Курила бельгийский табак, крепкий, как страшный суд,
заводилась спьяну с ментами, стойку делала, как на ринге,
брала сухое вино, и чай хлебала в ресторанах фаст-фуд
индийский, как океан, черный как лифчик и стринги.
Пила за то, чтоб никто ее не нашел никогда,
за то, что покоем пронизана души золотая материя.
Лежала на теплом спальнике оголенная, как провода,
тихая, что вода, сонная, словно артерия.
Что осталось после нее? Не бог весть какие долги,
книги, карты. Долги я выплатил постепенно,
Какие-то там друзья, какие-то там враги,
откровенно сказать, я не знал их, а должен, говоря откровенно.
Какие-то вещи, вываленные, будто в тоске, в уголке,
календарик с датами месячных, чтобы я не мог ошибиться,
я взял себе ее бритву и, сжимая ее в руке
резал себе лицо всякий раз, пытаясь побриться.