verses

***

Хвост биплана торчит из сельхозпостройки.
Пора аппарат разобрать на составные части.
Пилот выпадает на сено, где, за неимением койки,
спит-сопит дивчина. Начинается счастье.

Куры лапами роют пыль и клюют у забора.
Петушок-золотой гребешок с вожделеньем глядит на ватагу.
Но тут хозяйка хватает его и рубит голову споро
на глазах у самок - и несет на кухню беднягу.

Не дождались дождя - только в песнях земля сырая,
урожай сгорел на корню - хрен с ним, с урожаем.
Стоны страсти доносятся из сарая.
Коль зимой не помрем с голодухи - весной детей нарожаем.

Их научат в школе читать по слогам и любить все такое -
степь, одинокое дерево, речку заросшую сплошь осокой,
ходить мимо кладбиша, усопших не беспокоя,
песню петь про гай пид горою высокой.

verses

***

Хвост биплана торчит из сельхозпостройки.
Пора аппарат разобрать на составные части.
Пилот выпадает на сено, где, за неимением койки,
спит-сопит дивчина. Начинается счастье.

Куры лапами роют пыль и клюют у забора.
Петушок-золотой гребешок с вожделеньем глядит на ватагу.
Но тут хозяйка хватает его и рубит голову споро
на глазах у самок - и несет на кухню беднягу.

Не дождались дождя - только в песнях земля сырая,
урожай сгорел на корню - хрен с ним, с урожаем.
Стоны страсти доносятся из сарая.
Коль зимой не помрем с голодухи - весной детей нарожаем.

Их научат в школе читать по слогам и любить все такое -
степь, одинокое дерево, речку заросшую сплошь осокой,
ходить мимо кладбиша, усопших не беспокоя,
песню петь про гай пид горою высокой.

Перевод из Сергея Жадана

***

Когда поезд в конце концов въехал в предгорья,
погруженные в сон долины за собою отмеря,
когда в черных снегах, как от усталости или горя,
засыпали деревья, птицы и звери,

и когда выходили ночные прохожие
на горячий свет, словно на запах,
им светили русла рек - глубины порожние,
и огни зеленые на горных вокзалах.

Проводник разобрать пытался последние вести на свете,
застегнув железнодорожную куртку - слегка маловата,
когда дети машинистов и стрелочников, спящие дети,
намывали во сне печали тяжелое злато.

Магазины-лавочки, частные домостроения,
замолкали, словно патефоны трофейные,
и в гулких тоннелях замедляли слегка движение
неприкаянные литерные и купейные.

И грустные юные пассажирки без определенных
занятий и устоявшихся твердых привычек,
считали, сбиваясь со счета, мосты и названия населенных
пунктов, в теплых свитерах и вязанных рукавичках.

Вынимали из рюкзаков горькие наливки
и глотали дым устами своими,
и ночных разговоров ломкие урывки
нависали над ними, плыли над ними.

А одна доставала в дыму, что поднимался, густея,
словари с безнадежными комментариями, возилась со словарями,
листала их до тех пор, пока тяжестью всею
поезд не остановился под вокзальными фонарями,

и читала подружке нестерпимое что-то,
что-то сжимавшее пересохшее горло,
когда заыпала подружка - переходила на шепот,
когда просыпалась подружка - читала громко.

И словарное, снова звук обретшее, слово
засыпало и цепенело, образовывало сгусток,
и качалось в умиренной крови,
как водоросли в холодных руслах.

Перевод из Сергея Жадана

***

Когда поезд в конце концов въехал в предгорья,
погруженные в сон долины за собою отмеря,
когда в черных снегах, как от усталости или горя,
засыпали деревья, птицы и звери,

и когда выходили ночные прохожие
на горячий свет, словно на запах,
им светили русла рек - глубины порожние,
и огни зеленые на горных вокзалах.

Проводник разобрать пытался последние вести на свете,
застегнув железнодорожную куртку - слегка маловата,
когда дети машинистов и стрелочников, спящие дети,
намывали во сне печали тяжелое злато.

Магазины-лавочки, частные домостроения,
замолкали, словно патефоны трофейные,
и в гулких тоннелях замедляли слегка движение
неприкаянные литерные и купейные.

И грустные юные пассажирки без определенных
занятий и устоявшихся твердых привычек,
считали, сбиваясь со счета, мосты и названия населенных
пунктов, в теплых свитерах и вязанных рукавичках.

Вынимали из рюкзаков горькие наливки
и глотали дым устами своими,
и ночных разговоров ломкие урывки
нависали над ними, плыли над ними.

А одна доставала в дыму, что поднимался, густея,
словари с безнадежными комментариями, возилась со словарями,
листала их до тех пор, пока тяжестью всею
поезд не остановился под вокзальными фонарями,

и читала подружке нестерпимое что-то,
что-то сжимавшее пересохшее горло,
когда заыпала подружка - переходила на шепот,
когда просыпалась подружка - читала громко.

И словарное, снова звук обретшее, слово
засыпало и цепенело, образовывало сгусток,
и качалось в умиренной крови,
как водоросли в холодных руслах.