verses

Перекресток

1. Болезнь

Чахотка, искусство, любовь, история - вот и весь
перечень путей, приводящих в Рим
носителей русского языка. Освоившись здесь,
спутаешь все четыре. Поговорим

о болезнях и климате. Потрепанный экипаж
месяцами тащит безнадежного юношу из
Тверской губернии. Литературный типаж –
слабая грудь, сильная страсть. Глупый каприз

матушки, и роман разодран в клочки.
Невеста в слезах. Он болен. Доктор ему
назначает Италию. Расширенные зрачки
подбродок узкий. Заносчив не по уму.

Раз в три недели чужие наречья сменяют одно
другое, всегда найдется десяток знакомых слов,
чему-то все же учили, и он научился, но
никогда не мог явь отличить от лучезарных снов

о всеобщем счастии, жертве, о свежем глотке
новой свободы. Он пошатывается слегка,
закашливается, рассматривает пятнышко на платке,
идет на балкон, и его под руку поддерживает слуга.


2. Музыка

Он был певчим мальчиком в капелле дворца.
Заснул во время заутрени. Императрица
заметила спящего и пригрела мальца.
Отдала в учение – просвещайся. Он сумел просветиться

и позднее – прославиться. Из под его пера
шли потоком оперы на стихи поэтов императорского двора,
херувимские в стиле Росси, концерты для
безбожных скрипок, виол, клавикордов, флейты,
много пил, не пьянея, сколько ему ни налей ты –
будет тверд на ногах и в уме. Родная земля

показалась тесна. Послали в Рим учиться у латинян
сладкогласию и многогласию. Тут его и сломало.
Ходил на мессы к еретикам. По ночам напивался пьян.
Связался с какой-то девкой. Потом с другою. Мало

того, ходил смотреть на купающихся в реке
обнаженных мальчишек. Помышлял о содомском грехе.
Пошел исповедоваться в католический храм.
Постоял на коленях, причастился облаткой.
Не помогло. Ночами пил. А по утрам
брала такая тоска! И боль – под левой лопаткой.

Домой в Россию! Подалее от опьяняющих слух
аккордов и мелоса – нет, еще хоть мгновенье
насладиться, а после выбрать одно из двух:
забвенье, потом – удавка. Удавка, потом – забвенье.





3. Любовь

Второразрядная итальяночка в провинциальной
русской опере. Нормальный губернский город.
Церкви, монастыри, особняки. Многострадальный
театр. В гостинице, как водится, холод.

Подкашливают поклонники, к ней поднимаясь
по скрипучим ступеням. Сердце не камень, все же.
Всем не откажешь. Согрешишь, особо не каясь,
опять согрешишь. А с русскими надо построже.

Или вовсе не надо. На родину. Долгие сборы.
И тут-то за ней увязался почти ребенок, из местной знати,
Это в ее-то годы! Признанья, лобзанья, укоры,
то читает стихи, то, рыдая, лежит на кровати.

Венчание втайне. Проклятье отца. Угроза
лишить наследства. Отъезд. Блаженство полгода.
Потом она бросает его. Вовремя. Баба с возу
кобыле легче. Женщины, что погода,

переменчивы здесь, в Италии. Он выходит на пьяццо
Санкта Чичилия или как-то еще? Различать поначалу
кажется важным – имена, фонтаны разнятся,
потом все сливается воедино. Привыкнешь мало-помалу.

Русский говор чудится в разноязыком гаме.
А тут и радость – батюшка умер и не лишил наследства!
А значит можно сменить квартиру, рассчитаться с долгами,
глядишь, еще и останутся какие-то средства.

4. Архив

«Русские в Риме». Тема диссертации тучного гада,
не смыслящего ни бельмеса, не знающего ни слова
по-итальянски. Послал аспирантку – она и рада.
Впервые в Италии. Джинсы купила. Какая ни есть – обнова.

Плоды ее изысканий превратятся в страницы
неподъемного ужасающего материала,
подписанного человеком, который сумел сохраниться
при всех режимах, дослужиться до генерала,

выйти в отставку, податься в науку, стать завотделом
в крупном музее, пригреть племянницу друга -
полиглотку. По мере сил овладеть ее худощавым телом.
Грудь, говорит, мала. Пусть мала, но упруга.

Утром ходила к Марии, что над Минервой. Разум
распадался на части. На каждую фреску – четыре гробницы.
Главный алтарь, шесть часовен – все не охватишь разом.
Мраморные черепа таращат пустые глазницы.

Рядом, в двух шагах Пантеон, слава тебе, Агриппа!
Фонтан увенчанный обелиском какого-то там Рамзеса.
Страшно думать – месяц горбатиться здесь на этого типа,
который шутил, что Рим – большая Одесса.

И вот она стоит у входа в архив, любуется теми,
кто проходит мимо. Мотоциклы стоят под стеною,
возведённой рабами. Она не вернется. Всеми
силами будет цепляться. Любой ценою.

(2008)

verses

Перекресток

1. Болезнь

Чахотка, искусство, любовь, история - вот и весь
перечень путей, приводящих в Рим
носителей русского языка. Освоившись здесь,
спутаешь все четыре. Поговорим

о болезнях и климате. Потрепанный экипаж
месяцами тащит безнадежного юношу из
Тверской губернии. Литературный типаж –
слабая грудь, сильная страсть. Глупый каприз

матушки, и роман разодран в клочки.
Невеста в слезах. Он болен. Доктор ему
назначает Италию. Расширенные зрачки
подбродок узкий. Заносчив не по уму.

Раз в три недели чужие наречья сменяют одно
другое, всегда найдется десяток знакомых слов,
чему-то все же учили, и он научился, но
никогда не мог явь отличить от лучезарных снов

о всеобщем счастии, жертве, о свежем глотке
новой свободы. Он пошатывается слегка,
закашливается, рассматривает пятнышко на платке,
идет на балкон, и его под руку поддерживает слуга.


2. Музыка

Он был певчим мальчиком в капелле дворца.
Заснул во время заутрени. Императрица
заметила спящего и пригрела мальца.
Отдала в учение – просвещайся. Он сумел просветиться

и позднее – прославиться. Из под его пера
шли потоком оперы на стихи поэтов императорского двора,
херувимские в стиле Росси, концерты для
безбожных скрипок, виол, клавикордов, флейты,
много пил, не пьянея, сколько ему ни налей ты –
будет тверд на ногах и в уме. Родная земля

показалась тесна. Послали в Рим учиться у латинян
сладкогласию и многогласию. Тут его и сломало.
Ходил на мессы к еретикам. По ночам напивался пьян.
Связался с какой-то девкой. Потом с другою. Мало

того, ходил смотреть на купающихся в реке
обнаженных мальчишек. Помышлял о содомском грехе.
Пошел исповедоваться в католический храм.
Постоял на коленях, причастился облаткой.
Не помогло. Ночами пил. А по утрам
брала такая тоска! И боль – под левой лопаткой.

Домой в Россию! Подалее от опьяняющих слух
аккордов и мелоса – нет, еще хоть мгновенье
насладиться, а после выбрать одно из двух:
забвенье, потом – удавка. Удавка, потом – забвенье.





3. Любовь

Второразрядная итальяночка в провинциальной
русской опере. Нормальный губернский город.
Церкви, монастыри, особняки. Многострадальный
театр. В гостинице, как водится, холод.

Подкашливают поклонники, к ней поднимаясь
по скрипучим ступеням. Сердце не камень, все же.
Всем не откажешь. Согрешишь, особо не каясь,
опять согрешишь. А с русскими надо построже.

Или вовсе не надо. На родину. Долгие сборы.
И тут-то за ней увязался почти ребенок, из местной знати,
Это в ее-то годы! Признанья, лобзанья, укоры,
то читает стихи, то, рыдая, лежит на кровати.

Венчание втайне. Проклятье отца. Угроза
лишить наследства. Отъезд. Блаженство полгода.
Потом она бросает его. Вовремя. Баба с возу
кобыле легче. Женщины, что погода,

переменчивы здесь, в Италии. Он выходит на пьяццо
Санкта Чичилия или как-то еще? Различать поначалу
кажется важным – имена, фонтаны разнятся,
потом все сливается воедино. Привыкнешь мало-помалу.

Русский говор чудится в разноязыком гаме.
А тут и радость – батюшка умер и не лишил наследства!
А значит можно сменить квартиру, рассчитаться с долгами,
глядишь, еще и останутся какие-то средства.

4. Архив

«Русские в Риме». Тема диссертации тучного гада,
не смыслящего ни бельмеса, не знающего ни слова
по-итальянски. Послал аспирантку – она и рада.
Впервые в Италии. Джинсы купила. Какая ни есть – обнова.

Плоды ее изысканий превратятся в страницы
неподъемного ужасающего материала,
подписанного человеком, который сумел сохраниться
при всех режимах, дослужиться до генерала,

выйти в отставку, податься в науку, стать завотделом
в крупном музее, пригреть племянницу друга -
полиглотку. По мере сил овладеть ее худощавым телом.
Грудь, говорит, мала. Пусть мала, но упруга.

Утром ходила к Марии, что над Минервой. Разум
распадался на части. На каждую фреску – четыре гробницы.
Главный алтарь, шесть часовен – все не охватишь разом.
Мраморные черепа таращат пустые глазницы.

Рядом, в двух шагах Пантеон, слава тебе, Агриппа!
Фонтан увенчанный обелиском какого-то там Рамзеса.
Страшно думать – месяц горбатиться здесь на этого типа,
который шутил, что Рим – большая Одесса.

И вот она стоит у входа в архив, любуется теми,
кто проходит мимо. Мотоциклы стоят под стеною,
возведённой рабами. Она не вернется. Всеми
силами будет цепляться. Любой ценою.

(2008)

verses

***

А вот вам, дети, еще одна
история о чудесном.

Господин Джон Энгельбрехт, эсквайр,
однажды увидел во сне
Париж, охваченный революцией
и Бастилию, объятую огнем.

Дело было в семнадцатом веке,
прикинь, в семнадцатом,
до революции оставалось сто пятьдесят лет.

И Джон отправился в Париж
рассказать о своем видении французскому королю.

И Король посадил в его Бастилию
и велел не выпускать узника, пока
пророчество не исполнится.

Хорошая шутка, да, но еще смешнее,
что Джон не умер в тюрьме,
а просидел сто пятьдесят лет,
удивленно покачивая головой.

Его освободила Революция,
его привели к Робеспьеру.

Ну, что ты скажешь мне? -
спросил Робеспьер.

Скоро тебе отрубят голову! -
твердо ответил ему Джон Энгельбрехт, эсквайр.

Робеспьер рассмеялся и велел отрубить голову
сэру Джону, что и было сделано на следующий день.

Перед казнью Джону предложили
заказать любой завтрак по своему выбору.

Джон заказал миску овсянки и стакан молока.

Когда палач хотел поднять за волосы
отрубленную голову,
тело Джона оттолкнуло палача, и подняв голову левой рукой,
указательным пальцем правой руки
привело ее в маятникоподобное движение.

Это был единственный способ для Джона Энгельбрехта
выказать крайнее удивление, покачав головой.

verses

***

А вот вам, дети, еще одна
история о чудесном.

Господин Джон Энгельбрехт, эсквайр,
однажды увидел во сне
Париж, охваченный революцией
и Бастилию, объятую огнем.

Дело было в семнадцатом веке,
прикинь, в семнадцатом,
до революции оставалось сто пятьдесят лет.

И Джон отправился в Париж
рассказать о своем видении французскому королю.

И Король посадил в его Бастилию
и велел не выпускать узника, пока
пророчество не исполнится.

Хорошая шутка, да, но еще смешнее,
что Джон не умер в тюрьме,
а просидел сто пятьдесят лет,
удивленно покачивая головой.

Его освободила Революция,
его привели к Робеспьеру.

Ну, что ты скажешь мне? -
спросил Робеспьер.

Скоро тебе отрубят голову! -
твердо ответил ему Джон Энгельбрехт, эсквайр.

Робеспьер рассмеялся и велел отрубить голову
сэру Джону, что и было сделано на следующий день.

Перед казнью Джону предложили
заказать любой завтрак по своему выбору.

Джон заказал миску овсянки и стакан молока.

Когда палач хотел поднять за волосы
отрубленную голову,
тело Джона оттолкнуло палача, и подняв голову левой рукой,
указательным пальцем правой руки
привело ее в маятникоподобное движение.

Это был единственный способ для Джона Энгельбрехта
выказать крайнее удивление, покачав головой.