![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Записки психиатра
Aug. 23rd, 2012 08:56 am*
Папе, потомственному врачу, было с детства ясно, что он должен блестяще окончить медицинский институт, поступить в аспирантуру – в общем, сделать научную карьеру, но тут как раз и наступил 1949-й год, и вдруг оказалось, что ни о какой научной карьере для человека с его национальностью речи нет. Более того - ему пришлось срочно уезжать из Одессы. Причина тут была не медицинская, а литературная. Папа в юные годы писал и публиковал стихи. Большей частью это были вполне советские тексты, какие все писали в то время. Но среди них были и прекрасные стихи о войне, пейзажная и философская лирика. В отцовском сборнике «Студенты» было стихотворение, посвященное Багрицкому. И этого оказалось достаточно, чтобы на папу навесили ярлык космополита. Кстати, сделал это отец моего близкого друга – мы с другом потом перебирали архивы его отца, и нашли ту разгромную статью в «Большевистском знамени». Мой папа – фронтовик. Когда началась война, ему еще не было 17ти. Был призван в 1942 году, воевал года два, ходил в атаку, дважды был ранен в правую ногу: когда он женился на маме, через четыре года после Победы, он стоял на костылях. Вполне обычно для того времени…
*
Вот забавная история. Книжка папы «Студенты» вышла в 1949 году. Стихи с участием «главного героя», товарища Сталина, были обязательной программой, как в фигурном катании. И вот папа заключил пари с другим молодым поэтом – Виктором Бершадским на бутылку шампанского, что он, папа, поместит товарища Сталина туда, куда его никто из поэтов еще не помещал. Поскольку в стихах того времени Сталин побывал и на кораблях, и в самолетах, на заводах и в колхозах – задача была не из легких. Папа разместил усача … в студенческой научной библиотеке!
Вечерами, в проходах читален,
Меж склоненных над книгой голов,
Ходит тихо с улыбкою Сталин
Останавливаясь у столов.
Да, в библиотеку Сталина никто еще не отправлял. Папа бутылку выиграл.
*
Отец – знаток русской классической поэзии. Сейчас он живет в Нью-Йорке. Ему 87 лет, но он может и теперь читать русские стихи часами, и если кто-то из нас двоих ошибается в слове, читая стихи наизусть, это я, а не он, - каждый раз меня это поражает. Вот, буквально вчера мы вспоминали Боратынского и папа поправил мою неточность. Если можно говорить вообще о наставниках в поэзии, то для меня это прежде всего - папа, хотя он «познакомился» со мной довольно поздно. Когда я был где-то в классе девятом, он вдруг обратил внимание на то, что я декламирую Багрицкого и Евтушенко. И решил срочно подсунуть мне под нос книгу Бориса Пастернака, вероятно, для того, чтобы Маяковский, Рождественский или Вознесенский не стали моими окончательными кумирами. Надо сказать, папа очень быстро в этом преуспел. Любимым же папиным поэтом был и остается Федор Тютчев. У него в студенческие даже кличка была «Тютчев»…
*
Мама моя, Эвелина, умерла в Нью-Йорке 15 лет назад. Она была замечательным детским врачом, ее до сих пор помнят пациенты. Когда я встречаюсь с одной из коллег по кафедре психологии, та всегда вспоминает, что моя мама была их участковым педиатром и лечила ее, когда та была еще ребенком. А у моей коллеги уже внуки подрастают. Время свистит в ушах.
*
Одно время я работал в помещении бывшей детской больницы, где когда-то работала мама. Случайно я наткнулся на старый журнал приемного покоя. И, листая его, обнаружил записи, сделанные рукой мамы, ее круглым, почти идеальным почерком. Я редко плачу. Но тогда утрата была еще свежа, и я не мог удержать слез. Детская больница находилась в помещении сиротского дома, построенного на деньги, вырученные от благотворительного концерта, который дал Ференц Лист в Одессе. На фасаде красовался барельеф – пеликан, выкармливающий птенцов своей кровью, символ Христа. Это здание сейчас снесено. На месте детской больницы возвышается недостроенный высотный дом.
*
Мой почерк неотличим от почерка отца и совершенно нечитаем. Недавно мне пришлось по просьбе Кати Марголис написать «автограф» одного моего стихотворения. На то, чтобы написать 16 строк разборчиво ушло не менее трех часов. И голос у меня, как у отца: по телефону нас часто путали…
Папе, потомственному врачу, было с детства ясно, что он должен блестяще окончить медицинский институт, поступить в аспирантуру – в общем, сделать научную карьеру, но тут как раз и наступил 1949-й год, и вдруг оказалось, что ни о какой научной карьере для человека с его национальностью речи нет. Более того - ему пришлось срочно уезжать из Одессы. Причина тут была не медицинская, а литературная. Папа в юные годы писал и публиковал стихи. Большей частью это были вполне советские тексты, какие все писали в то время. Но среди них были и прекрасные стихи о войне, пейзажная и философская лирика. В отцовском сборнике «Студенты» было стихотворение, посвященное Багрицкому. И этого оказалось достаточно, чтобы на папу навесили ярлык космополита. Кстати, сделал это отец моего близкого друга – мы с другом потом перебирали архивы его отца, и нашли ту разгромную статью в «Большевистском знамени». Мой папа – фронтовик. Когда началась война, ему еще не было 17ти. Был призван в 1942 году, воевал года два, ходил в атаку, дважды был ранен в правую ногу: когда он женился на маме, через четыре года после Победы, он стоял на костылях. Вполне обычно для того времени…
*
Вот забавная история. Книжка папы «Студенты» вышла в 1949 году. Стихи с участием «главного героя», товарища Сталина, были обязательной программой, как в фигурном катании. И вот папа заключил пари с другим молодым поэтом – Виктором Бершадским на бутылку шампанского, что он, папа, поместит товарища Сталина туда, куда его никто из поэтов еще не помещал. Поскольку в стихах того времени Сталин побывал и на кораблях, и в самолетах, на заводах и в колхозах – задача была не из легких. Папа разместил усача … в студенческой научной библиотеке!
Вечерами, в проходах читален,
Меж склоненных над книгой голов,
Ходит тихо с улыбкою Сталин
Останавливаясь у столов.
Да, в библиотеку Сталина никто еще не отправлял. Папа бутылку выиграл.
*
Отец – знаток русской классической поэзии. Сейчас он живет в Нью-Йорке. Ему 87 лет, но он может и теперь читать русские стихи часами, и если кто-то из нас двоих ошибается в слове, читая стихи наизусть, это я, а не он, - каждый раз меня это поражает. Вот, буквально вчера мы вспоминали Боратынского и папа поправил мою неточность. Если можно говорить вообще о наставниках в поэзии, то для меня это прежде всего - папа, хотя он «познакомился» со мной довольно поздно. Когда я был где-то в классе девятом, он вдруг обратил внимание на то, что я декламирую Багрицкого и Евтушенко. И решил срочно подсунуть мне под нос книгу Бориса Пастернака, вероятно, для того, чтобы Маяковский, Рождественский или Вознесенский не стали моими окончательными кумирами. Надо сказать, папа очень быстро в этом преуспел. Любимым же папиным поэтом был и остается Федор Тютчев. У него в студенческие даже кличка была «Тютчев»…
*
Мама моя, Эвелина, умерла в Нью-Йорке 15 лет назад. Она была замечательным детским врачом, ее до сих пор помнят пациенты. Когда я встречаюсь с одной из коллег по кафедре психологии, та всегда вспоминает, что моя мама была их участковым педиатром и лечила ее, когда та была еще ребенком. А у моей коллеги уже внуки подрастают. Время свистит в ушах.
*
Одно время я работал в помещении бывшей детской больницы, где когда-то работала мама. Случайно я наткнулся на старый журнал приемного покоя. И, листая его, обнаружил записи, сделанные рукой мамы, ее круглым, почти идеальным почерком. Я редко плачу. Но тогда утрата была еще свежа, и я не мог удержать слез. Детская больница находилась в помещении сиротского дома, построенного на деньги, вырученные от благотворительного концерта, который дал Ференц Лист в Одессе. На фасаде красовался барельеф – пеликан, выкармливающий птенцов своей кровью, символ Христа. Это здание сейчас снесено. На месте детской больницы возвышается недостроенный высотный дом.
*
Мой почерк неотличим от почерка отца и совершенно нечитаем. Недавно мне пришлось по просьбе Кати Марголис написать «автограф» одного моего стихотворения. На то, чтобы написать 16 строк разборчиво ушло не менее трех часов. И голос у меня, как у отца: по телефону нас часто путали…
