(no subject)

***

Свет мой зеркальце скажи, покажи, уж если ты не способно
говорить, то - не знаю что, все равно, перед глазами мутится,
если ближе к ночи поставить свечку, все увидишь подробно,
криницу, садочек вишневый, судьбу свою, девушку у криницы.

Кто достанет ведерко, что она уронила на дно колодца,
тот станет с ней на рушник, возьмет невинность из лона,
если только не, стыдно сказать, с кем не бывает, придется
мазать дегтем ворота, валять в пуху. Но вот с небосклона

связанную голубку протягивает ангел девице:
когда он уснет, зарежь ее ночью над брачным ложем,
пусть на простыню смотрят гости. Тот-то мать удивится:
она-то знала, и мы всё знали, только сказать не можем.

Потому что мы, словно зеркальце онемели, только
отражаем, свеча горит - не сгорает перед глазами.
Давим гармошку-трехрядку, тянем песню без толку,
а чем окончится песня, не знаем сами.

Тянется песня, тянется день, вереницы
тополей тянутся вдоль бесконечного шляха. Рано
встала молодка, стоит столбом у криницы.
Да зарезанная голубка кажет крылышко из бурьяна.

(2007)

(no subject)

***

Свет мой зеркальце скажи, покажи, уж если ты не способно
говорить, то - не знаю что, все равно, перед глазами мутится,
если ближе к ночи поставить свечку, все увидишь подробно,
криницу, садочек вишневый, судьбу свою, девушку у криницы.

Кто достанет ведерко, что она уронила на дно колодца,
тот станет с ней на рушник, возьмет невинность из лона,
если только не, стыдно сказать, с кем не бывает, придется
мазать дегтем ворота, валять в пуху. Но вот с небосклона

связанную голубку протягивает ангел девице:
когда он уснет, зарежь ее ночью над брачным ложем,
пусть на простыню смотрят гости. Тот-то мать удивится:
она-то знала, и мы всё знали, только сказать не можем.

Потому что мы, словно зеркальце онемели, только
отражаем, свеча горит - не сгорает перед глазами.
Давим гармошку-трехрядку, тянем песню без толку,
а чем окончится песня, не знаем сами.

Тянется песня, тянется день, вереницы
тополей тянутся вдоль бесконечного шляха. Рано
встала молодка, стоит столбом у криницы.
Да зарезанная голубка кажет крылышко из бурьяна.

(2007)

verses

Из подлинных описаний путешествий господина Карамзина

Что немцу здорово, русскому - если не смерть, то смертная скука,
ночью перина, рубаха до пят, колпак на голову, да, похоже,
в их дома даже смерть- и та не войдет без стука,
а жених, не прокашлявшись, не ляжет на брачное ложе.

А тут еще эти дожди! Сидишь у окна трактира,
смотришь на мутную, оплывающую площадь. Редко проедет коляска.
Проезжему не позавидуешь: небось, тошнота подкатила
к самому горлу - качанье, толчки и тряска.

Нет, не того я ждал от немецкого юга - ждал голубого
неба, златого солнца, прекрасного Рейна, текущего по равнине.
Видно природа здешняя ласкает чужеземца любого,
кроме несчастного русского. Нам на чужбине

не согреться, не расслабиться, не залить себе очи
вином зеленым, мозельвейн не в счет, хоть на вкус приятен,
а не пьянит, как должно. Если сказать короче -
ни в голове - похмелья, ни на одежде - пятен.

Правят тут лютеране, католикам не дозволяя
ходить по улицам со статуей Девы Марии в белом
жемчужном платье. Евреи, благословляя
местный либерализм, своим занимаются делом.

Не дозволяется службу отправлять лишь гугенотам,
из Франции выгнанным, и здесь ограниченным в праве.
Собираются по домам и псалмы распевают по нотам.
Пастор - белый воротничок и очки в золотой оправе.

Получается, гугеноты - хуже жидов. У тех - своя синагога,
им тут никто не препятствует до поры. Чесноком за версту воняет.
Впрочем, еврейский Бог не хуже немецкого Бога,
а русский Бог вне отечества русских не охраняет.

verses

Из подлинных описаний путешествий господина Карамзина

Что немцу здорово, русскому - если не смерть, то смертная скука,
ночью перина, рубаха до пят, колпак на голову, да, похоже,
в их дома даже смерть- и та не войдет без стука,
а жених, не прокашлявшись, не ляжет на брачное ложе.

А тут еще эти дожди! Сидишь у окна трактира,
смотришь на мутную, оплывающую площадь. Редко проедет коляска.
Проезжему не позавидуешь: небось, тошнота подкатила
к самому горлу - качанье, толчки и тряска.

Нет, не того я ждал от немецкого юга - ждал голубого
неба, златого солнца, прекрасного Рейна, текущего по равнине.
Видно природа здешняя ласкает чужеземца любого,
кроме несчастного русского. Нам на чужбине

не согреться, не расслабиться, не залить себе очи
вином зеленым, мозельвейн не в счет, хоть на вкус приятен,
а не пьянит, как должно. Если сказать короче -
ни в голове - похмелья, ни на одежде - пятен.

Правят тут лютеране, католикам не дозволяя
ходить по улицам со статуей Девы Марии в белом
жемчужном платье. Евреи, благословляя
местный либерализм, своим занимаются делом.

Не дозволяется службу отправлять лишь гугенотам,
из Франции выгнанным, и здесь ограниченным в праве.
Собираются по домам и псалмы распевают по нотам.
Пастор - белый воротничок и очки в золотой оправе.

Получается, гугеноты - хуже жидов. У тех - своя синагога,
им тут никто не препятствует до поры. Чесноком за версту воняет.
Впрочем, еврейский Бог не хуже немецкого Бога,
а русский Бог вне отечества русских не охраняет.